Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Как до спящего, который, сперва смутно, а затем почти проснувшись, слышит голоса окружающих, до Гауны вдруг дошли шумные возгласы, смех и крики Бластейна, турчаночки Надин и актеров. Входившие на минуту останавливались, хлопали его по спине, здоровались с ним. Тем временем Гауна улыбался, чувствуя – чего с ним никогда не было, – что оказался в центре сцены. Ему хотелось, чтобы все они отошли подальше; он боялся – вдруг кто-нибудь спросит, не болен ли он, не случилось ли с ним чего-нибудь. Наконец Бластейн воскликнул:

– Уже поздно. Даже сам Гауна, с его деланной улыбочкой, и тот сгорает от нетерпения. Давайте готовиться к репетиции.

Он вскочил на стол и исчез за одним из боковых щитов. Остальные последовали за ним. Клара сказала Гауне:

– Ну хорошо, дорогой, мне надо готовиться.

Она быстро поцеловала его в щеку и ушла вслед за другими.

Оставшись один (словно в какой-то миг, сам не зная когда, он уже принял решение), Гауна сбежал. Отступил к двери, пересек двор, прошел по коридору и очутился на улице.

XXII

Он направился к югу, свернул на Гуайру, потом налево, по улице Мельян. «Променяла меня на этого мерзавца, – думал он, – на этого упитанного, лощеного, чистого кабана. А еще говорит, что мы близки. Если ей нравится этот кабан в вязаном жилете, если ее вкусы так отличаются от моих, как она может считать, что мы близки?» Он улыбнулся своим мыслям. «У всех женщин вкусы иные, чем у меня». Он заметил, что какой-то мальчуган удивленно уставился на него. «Только этого не хватало. Иду по улице и смеюсь сам с собой». Он ощутил прилив благородной беспечности, словно был слегка пьян. «Я словно пьян от вина ее черного коварства», – продолжил он. Подумал, что эти слова должны были бы его огорчить, но почему-то уже ничто его не огорчало. «Ах, черное вино ее коварства», – сказал он вслух. Начал напевать танго. Понял, что напевает «Прощайте, парни». Он обтер рот рукой и сплюнул.

Пожалуй, лучше всего было бы закончить вечер в «Платенсе». Он мысленно увидел всех, кого встретит там: Пегораро, Майдану, Антунеса, быть может, Черную кошку. Услышал, как шепчет: «Если кто-то захочет подраться, то я готов». (Поскольку почти все они были его друзья, странно, что такая мысль пришла ему в голову.) В кафе он забудет о своих огорчениях. А для этого он станет другим человеком, большим забавником, чем дон Браулио, рабочий из Управления санитарных работ. Представив себя в образе красноречивого говоруна, предвидя успехи, сулящие мимолетное забвение, он почувствовал тоску.

Потом ему подумалось, что лучше было бы остаться в театре. «Они заметят мое отсутствие. Не только Клара, но и Бластейн и все остальные. Быть может, Клара всем все объяснит. Она не такая, как другие женщины».

«Мне безразлично, – продолжал рассуждать он, – будут эти люди знать или нет. Больше они меня не увидят. Клара тоже. Хуже всего, что сегодня, раз меня там не будет, ее снова будет провожать этот омерзительный тип. Нет, это не должно меня волновать. Хуже, если она станет меня искать, будет поджидать у мастерской или возле дома. Хуже всего, если придется объясняться». Мысль о грядущем объяснении лишала его сил. Хорошо бы дать ей две пощечины и оставить навсегда. Но он не сможет так поступить. У него не хватит духа так ее унизить. Когда Клара взглянет на него, его решимость растает. «Поделом мне за все мое дружелюбие и рассудительность. Какая глупость. Дружить с женщинами – это для гомиков».

Улица полого уходила вниз; метрах в ста спуск кончался, и улица терялась среди деревьев, словно тенистая аллея. Глядя на туманные городские дали, на эти тонущие в сумерках крыши, дворы и купы деревьев, Гауна ощутил ностальгию, какую порождает у нас созерцание моря, когда стоишь на берегу; он подумал о других далях; припомнил, как велика страна, и ему захотелось сесть в поезд и ехать долго-долго, наняться на сбор урожая где-нибудь в Санта-Фе или затеряться в пампе.

Но от этих проектов приходилось отказаться. Он не мог уехать, не переговорив с Ларсеном. И даже Ларсену он не хотел рассказывать, как с ним обошлась Клара.

Не оставалось ничего другого, как вернуться, притвориться любящим, веселым. «Выстроить прочную линию обороны, в которой она не могла бы найти ни малейшей щели, – и постепенно взращивать в себе равнодушие, а потом начинать отдаляться. Понемногу, не торопясь, очень ловко». Размышляя об этом, он воспламенялся, словно наблюдая со стороны за собственным подвигом, словно был собственной публикой. «Очень ловко, с таким мастерством, что эта несчастная Клара никогда не свяжет мое охлаждение с Баумгартеном, с этой историей». Кларе будет казаться, что он отдалился, потому что разлюбил ее, а не потому, что презирает ее, не потому, что она его предала, разбила его сердце. Гауна почувствовал, что очень взволнован.

Незачем было спрашивать, что делала она с Баумгартеном. «А я-то был так спокоен, уверен в себе, чувствовал себя настоящим мужчиной, и оказалось, что в этой истории именно я оказался несчастным, именно меня обманули, будто женщину».