Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Ему приснилось, что он вошел в освещенный свечами зал, где за огромным круглым столом сидели герои и играли в карты. Среди них не было ни Фалучо, ни сержанта Кабраля – никого, кого Гауна мог бы узнать. Тут собрались полуобнаженные юноши, совсем не дикарского вида, лица и тела у них были такие белые, что казались сделанными из гипса; они напомнили Гауне Дискобола – статую, стоявшую в клубе «Платенсе». Герои играли в карты размером вдвое больше обычных и – другое примечательное обстоятельство – колодой, масти в которой изображались сердцами и трилистниками. Игроки оспаривали право подняться на трон – то есть занять самое почетное место и считаться главным из героев. Трон походил на кресло для чистки ботинок, но еще выше и удобнее. Гауна заметил, что прямо к креслу вела красная ковровая дорожка – такая, по рассказам, была в кинотеатре «Ройяль». Пытаясь понять все это, он проснулся. И увидел, что лежит в окружении статуй, которые, как потом, когда они пили мате, объяснил хромой, представляли Язона и героев, сопровождавших его в путешествиях. Гауна попытался объяснить парням, что эти герои приснились ему еще до того, как он узнал об их существовании и увидел статуи. Пегораро спросил:

– Тебе никогда не говорили, что людям скучно слушать про твои сны?

– Не знаю, – ответил Гауна.

– Пора знать, – заявил Пегораро.

Араухо попросил их не обижаться, но хорошо бы они ушли до восьми, до того, как появятся рабочие и некрасивая сеньорита из конторы.

– Всегда найдется какой-нибудь доносчик, – добавил он извиняющимся тоном, – а кто его знает, хозяину может и не понравиться.

– С всякими там «вуле-ву», – отозвался Валерга, – этот хромой каналья позволяет себе нас выпроваживать.

Доктор говорил не всерьез, он просто хотел поддеть приятеля. Тот стал протестовать:

– Что вы, доктор. По мне, так оставайтесь.

Они позавтракали в кафе на Монтес-де-Ока, в районе шестисотых номеров, полным завтраком – кофе с молоком, булочки и печенье. Недалеко от площади Конституции нашли турецкие бани, и, пока – по выражению доктора – «турки их обновляли», им почистили и погладили одежду. Пообедали они шикарно – на Авенида-дель-Майо, потом посмотрели в кинотеатре «Цену славы» с Барри Нортоном, а в «Батаклане» – ревю, которое, как «со всей откровенностью» отметил Пегораро, «было не на высоте». Поужинали они в забегаловке на Пасео-де-Хулио. Заплатив несколько монет, посмотрели виды набережной Мар-дель-Платы, парижской выставки 1889 года, изображения толстых японских бойцов в разных видах, а также и другие изображения людей обоих полов. Потом прокатились в таксомоторе марки «бьюик» с открытым верхом, глядя на процессии, и приехали в Арменонвиль. Перед тем как сойти Пегораро сделал несколько семерок перочинным ножом на красной коже обивки.

– Поставил свою роспись, – сказал он.

Был один неприятный момент, когда швейцар в Арменонвиле не хотел их пускать, но Гауна сунул ему бумажку в пять песо, и двери этого лучезарного дворца открылись перед нашими героями.

XLVIII

Вот теперь нужно двигаться очень медленно и осторожно. События, о которых мне предстоит рассказать, настолько необычны, что если не объяснить все с предельной ясностью, мне либо не поверят, либо меня не поймут. Здесь начинается магическая часть нашего рассказа; а может, весь он магический, просто мы не разглядели его подлинной сути, может, нас обманула общая атмосфера Буэнос-Айреса – города скептического и вульгарного.

Когда Гауна ступил в сияющий огнями зал Арменонвиля, когда прошел вдоль стены, огибая живую, медленно шевелящуюся толпу масок, танцевавших какой-то фокстрот – подражание какому-то другому фокстроту прошлых лет, – когда он забыл обо всем, чем жил эти годы, – он поверил, будто чудо свершилось, будто наконец произошло желаемое и он обрел настроение 1927 года, причем не только он, но и его друзья. Иные скажут, что в этом нет ничего странного, что он был психологически подготовлен – поначалу стремясь к этому обретению, а затем, забыв о нем – словно оставил открытой дверь; и что физически он тоже был подготовлен, ибо одинаково устал – и тогда, и сейчас – после блужданий и пьянства трех карнавальных дней; и наконец последнее – Арменонвиль, такой великолепный, полный света, музыки, ярких маскарадных костюмов – был для него уникальным местом в мире. Прямо скажем, это кажется описанием не феерического события, а психологического состояния, описанием того, что свершалось только в душе Гауны, и причины чему надо искать в усталости и опьянении. Но я задаюсь вопросом, не остались ли после этого описания все же необъясненными кое-какие обстоятельства последней ночи. И еще: а может, это обстоятельства вообще необъяснимые или, по крайней мере, магические?

Через несколько минут они нашли свободный столик. Каждый осмотрел бумажную маскарадную шляпу, лежавшую перед ним на салфетке. Под веселые замечания парней и при безразличии доктора Пегораро примерил свою; остальные отложили шляпы в сторону, намереваясь захватить их домой, на память.