Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

«2. – Мы принимаем мир таким, каким его открывают наши чувства. Будь мы дальтониками, нам был бы неведом какой-то цвет. Родись мы слепыми, нам вообще были бы неведомы цвета. Есть цвета ультрафиолетового спектра, и мы их не воспринимаем. Какой-то свист слышат собаки, а люди – нет. Если бы собаки говорили, их язык был бы беден словами, указывающими на зрительное восприятие, но включал бы в себя множество терминов, выражающих оттенки запахов, нам недоступных. Особое чувство показывает рыбам, плавающим среди ночи, как изменяется давление воды, где расположены скалы и другие подводные препятствия. Мы не понимаем, как ориентируются перелетные птицы, что направляет бабочку, выпущенную в отдаленном месте огромного города, к предмету ее любви. Все виды животных, которых приютило мироздание, существуют в разных мирах. Если посмотреть в микроскоп, реальность меняется: мир, знакомый нам, исчезает, и отрезок материи, который нашему глазу представляется единым и находящимся в покое, становится множественным, пребывает в движении. Нельзя утверждать, что одна картина ближе к истине, чем другая. Обе истолковываются, интерпретируются через посредство схожих механизмов, по-разному калиброванных. Наш мир – синтез, полученный через посредство чувств; микроскоп нам представит совсем другой. Изменятся чувства – и образ изменится. Мироздание можно описать как совокупность символов, способных выразить что угодно. Если изменить калибровку наших чувств, мы прочитаем в азбуке природы иные слова.

3. – Нервные клетки человека различаются согласно разным чувствам. Но есть живые организмы, они видят, обоняют, осязают, слышат посредством единственного органа. Все упирается в эволюцию клетки. A noir. E blanc, I rouge… [35] – утверждение отнюдь не абсурдное, это – импровизированный ответ. Соответствие между звуками и цветами существует. Единство чувств и образов, представлений и данностей имеет место, и эта алхимия способна превратить боль в наслаждение, а тюремные стены в просторы свободы.

4. – Стены тюрьмы в просторы свободы.

Эта тюрьма, где я пишу, эти листы бумаги являются тюрьмой и листами только для определенной калибровки чувств (человеческой). Если я изменю ее, наступит хаос, где, следуя определенным правилам, можно вообразить или создать все, что угодно.

Разъяснение:

Мы видим на расстоянии некий прямоугольник и полагаем, что видим (и знаем, что это так) башню цилиндрической формы. Уильям Джеймс утверждает, что мир представляется нам как неопределенный поток, слитное течение, неоглядный разлив реки, где нет ни людей, ни предметов, лишь смутные запахи, цвета, звуки, прикосновения, боль, холод или жар… Суть мыслительной деятельности заключается в том, чтобы отсекать фрагменты от непрерывного всеединства и отделять их друг от друга, а потом ради утилитарных целей соединять в группы – предметов, людей, животных, растений… Как условные субъекты Джеймса, мои пациенты столкнутся с этой обновленной громадой и в ней должны будут заново смоделировать мир. Снова придать значение целокупности символов. Прошлая жизнь, предпочтения, мое руководство помогут обрести утраченные предметы, предметы, которые они сами изобретут посреди хаоса.

5. – Если пациенты после преображения свободно столкнутся с миром, интерпретация, какую они дадут каждому предмету, выйдет из-под моего контроля. Во вселенной, вероятно, существует порядок; есть, безусловно, порядок в моих операциях… Но не знаю, хватит ли мне жизни, чтобы исследовать критерий интерпретации.

Итак, ключевой пункт – столкнуть пациентов с реальностью, не изобилующей элементами. Перечислите все, что есть в самой обычной комнате: стулья, столы, кровати, шторы, ковры, лампы… Уже интерпретация стула мне показалась изнуряющей задачей.

Размышляя над этим, я осознал: вернуть им свободу в их собственных камерах – какой получился бы сарказм. Очень скоро я убедился: вот что разрешит мои затруднения. Камеры, пустые помещения, могут стать для преображенных садами самой безграничной свободы.

Я подумал, что камеры должны показаться пациентам местами красивыми и желанными. Это не может быть родной дом, поскольку мои люди не увидят бесконечную череду предметов, его наполнявших. Это не может быть крупный город, по той же причине. Это может быть остров. Притча о Робинзоне – иллюзия, привычная человеку с самых давних времен, и уже «Труды и дни» подхватили традицию Счастливых Островов, так глубоко укоренившуюся в мечтаниях людей.