Изобретение науки. Новая история научной революции

9. Моя позиция сходна с той, которая изложена в Pickering. The Mangle of Practice (1995), хотя Пикеринг избегает слова «ограничение», поскольку думает, что оно предполагает социальное ограничение, и предпочитает слово «сопротивление». Сравните, как защищал Гарри Коллинз его предположение, что «мир природы никак не ограничивает представление о нем» (Collins. Son of Seven Sexes, 1981. 54; Коллинз говорит, что в 1980 г. его позиция смягчилась (Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001. 184n), и поэтому стоит отметить, что я цитирую его более зрелую, смягченную позицию). Будь это так, Колумб достиг бы Китая, чеснок лишал бы магнит его свойств, а свиньи умели бы летать. Важно понимать, что релятивизм Коллинза (как и релятивизм сильной программы) не является результатом эмпирической программы исследований (хотя он и называет ее «Эмпирической программой релятивизма» (Collins. Introduction, 1981), а ее исходной посылкой: вся его теория «основана на совете «относиться к описательному языку так, словно речь идет о воображаемых объектах» (Collins. Changing Order, 985. 16). Совершенно очевидно, что если такова исходная посылка, то из нее неизбежно следует вывод, что наука предполагает некий вид «искусного трюка» и этот трюк заключается в том, чтобы убедить людей, что воображаемые объекты существуют в реальности. Даже Коллинз поддался этому трюку (см.: Collins. Son of Seven Sexes, 1981. 34, 54), хотя настаивал, что это неправильно: так, эмпирическое предприятие существует только для иллюстрации, а не для проверки релятивистских предположений Коллинза, и абсолютно неправдоподобно, что оно требует считать истиной вещь, которая не может быть таковой («буквально невероятная»). Не исключено, что кое-кто из читателей подумает, что сам Коллинз не может быть реальным и что я его придумал (согласно мистификации Сокала – Sokal. Beyond the Hoax (2008) – подобная мысль вполне логична). Я заверяю их, что он существует и что он не сумасшедший: безумцев не избирают в Британскую академию.

Более осторожное опровержение рассуждений об «ограничении» см. в: Shapin. History of Science and Its Sociological Reconstruction, 1982. 196, 197. Но предлагаемая Шейпином аргументация является кругом в доказательстве: разговор о принуждении несовместим с релятивизмом, но историки преданы релятивизму и поэтому не должны говорить об ограничении. Кроме того, он опирается на тезис Дюэма-Куайна, когда утверждает, что ученых ограничивает не реальность, а определенное описание реальности; но неверно предполагать, как это делает он, что результат научных диспутов всегда неопределен. Когда Галилей открыл фазы Венеры, не существовало альтернативного способа описания того, что он увидел, – и не могло существовать, если не сомневаться в том, с чем не без основания согласны все (например, что свет распространяется по прямой).

10. Можно добавить следующие примеры: Mornet. Les Origines intellectuelles de la Révolution française (1933); Lefebvre. The Coming of the French Revolution (1947); Bailyn. The Ideological Origins of the American Revolution (1967); Trevor-Roper. The Religious Origins of the Enlightenment (1967); Stone. The Causes of the English Revolution (1972); Weber. Peasants into Frenchmen (1976); Baker. Inventing the French Revolution (1990); Chartier. The Cultural Origins of the French Revolution (1991); Skinner. Classical Liberty and the Coming of the English Civil War (2002); Bayly. The Birth of the Modern World (2003). Не менее ретроспективны книги об упадке, например Religion and the Decline of Magic (1997), или неудаче, например MacIntyre. After Virtue (1981).

Разумеется, одна из причин отказа от старых ретроспективных историй заключается в том, что они совершенно неудовлетворительны, как показал Элтон и ряд других ученых после него в отношении гражданской войны в Англии (Elton. A High Road to Civil War? 1974), а Коббан и ряд других ученых после него показали в отношении Французской революции (Cobban. The Social Interpretation of the French Revolution, 1964). Но тот факт, что работа была сделана плохо, вовсе не означает, что ее можно было сделать лучше, и трудно представить, что ситуация, в которой у нас нет другого объяснения гражданской войны в Англии, кроме неудачного стечения обстоятельств (что вызывает вопрос, почему было невозможно снова собрать Шалтая-Болтая), может рассматриваться как удовлетворительная. Я также не понимаю, почему историки должны уступать самые интересные вопросы другим наукам – политике, философии, социологии, – просто исходя из того, что они требуют рассуждений о начале и конце.