Изобретение науки. Новая история научной революции

Правда в том, что определение виговской истории с каждым годом становится все строже и строже. Но в истории науки вопрос о так называемой виг-истории является очень болезненным, поскольку используется для цензурирования любого признания прогресса науки, а также для защиты постулата эквивалентности как основы исторического метода. И здесь с каждым прошедшим годом подход становится все более ограничительным. В 1996 г. историк Рой Портер, такой же противник виговской истории, как и все остальные, опубликовал работу (явно написанную раньше, возможно в 1989), в которой называл результатом научной революции «существенные и долговременные достижения, исполненные обещаний на будущее», и писал о «развитии науки» (Porter. The Scientific Revolution and Universities, 1996. 538, 560; сравните с Porter. The Scientific Revolution, 1986. 302). Пора делать шаг вперед.

11. Превосходный анализ текущего положения дел на тот момент, когда я приступил к работе над этой книгой, приведен в: Daston. Science Studies and the History of Science (2009); разница между нами в акцентах, поскольку, на мой взгляд, Дастон недооценивает степень, до которой страх перед анахронизмом парализовал историю науки, и недооценивает, насколько далеко история науки дистанцировалась от принципа симметрии. (Более раннее признание, что история науки утратила способность ориентироваться, см. в: Secord. Knowledge in Transit, 2004. 671.) В Golinski. New Preface (2005). xi описана ситуация, сложившаяся непосредственно после «научных войн»: «Конструктивизм, возможно, потерял часть своей первоначальной привлекательности… однако он все еще во многом питает исторические исследования неявными предположениями».

Возможно, Голински также типичен своей непоследовательной позицией, что релятивизм сильной программы может и должен использоваться «как инструмент, а не как выражение суммирующего скептицизма», а также в предположении, что конструктивизм следует рассматривать как «дополнительный к ряду других подходов». Действительно, эти утонченные сторонники сильной программы настаивают, что они не релятивисты, когда речь идет о повседневной жизни, однако они не предполагают, что можно стать временным релятивистом при изучении науки с позиции историка или социолога; их релятивизм нельзя брать, а затем откладывать, наподобие инструмента, потому что это методологический постулат, исключающий нерелятивистские вопросы, – в этом отношении они абсолютные релятивисты.

Голински также ошибался, полагая, что только с началом «научных войн» конструктивистское течение потеряло ориентир. На самом деле ко времени мистификации Сокала (1996) оно уже испытывало серьезные трудности. Извне на него обрушилась беспощадная критика: Laudan. Demystifying Underdetermination (1990). Усиливавшееся ощущение кризиса отражено в заявлении Латура: «После нескольких лет быстрого развития в социальных исследованиях науки наступил застой» (Latour. One More turn After the Social Turn, 1992. 272). Застой действительно был – и остается (несмотря на работу Pickering. The Mangle of Practice (1995).

Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Виктория Боннелл и Линн Хант опубликовали сборник эссе, названный «По ту сторону культурного поворота» (Beyond the Cultural Turn), в котором пытались найти – но не нашли – выход из того, что они назвали «нынешним затруднительным положением» (Bonnell & Hunt. Introduction, 1999. 6). К сожалению, все еще найдется немало тех, кто вместе с Ником Уилдингом считает, что «социальный конструктивизм не зашел достаточно далеко». Уилдинг подозревает, что в XVII в. «научная практика была настолько локализована и неперемещаема, что идея нормы принадлежит эпистемологическому ландшафту Просвещения, а не раннего современного периода» (Wilding. Galileo’s Idol, 2014. 136, 137). Такой подход неизбежно делает научную революцию абсолютно невидимой. Он предполагает, что утверждение Галилея о невозможности, вопреки природе, превратить ложь в истину, было неправильно понято, что Гоббс ошибался, восхищаясь Галилеем как основателем нового знания, и что мечта Дидро знаменует начало, а не конец истории о рождении науки. Разумеется, это неверно: перемещаемость новой науки Галилея демонстрируется списком городов, в которых были опубликованы его работы через пятьдесят лет после его осуждения инквизицией в 1633 г.: Страсбург (1634, 1635, 1636), Лейден (1638), Париж (1639, 1681), Падуя (1640, 1649), Лион (1641), Равенна (1649), Лондон (1653, 1661, 1663, 1665, 1667, 1682, 1683), Болонья (1655–1656, 1664), Амстердам (1682). И это не считая популяризаторских работ Мерсенна, Дениза, Уилкинса и других. Если это локализм, то как выглядит его противоположность?

Датировка и цитаты