Изумрудная муха

Дуся читала по слогам, ей трудно было понять, что там написано. Люба ей читала, и Дуся легко запоминала и старалась повторять всё в точности. Не её вина была в том, что продукты были плохие, выбор их в магазинах был скуден. Елизавета Ивановна к Дусе просто придиралась. Отец имел своё мнение. Он всегда отмечал смуглую пригожесть Дуси, её статность, лёгкую свободную повадку и называл её Дианой-охотницей. Однажды она отпросилась на две недели в отпуск «к товарке». Вернулась через неделю с подбитым глазом, в порванном платье. Плача, призналась, что ездила к ухажёру, истопнику из соседнего дома, который обещал на ней жениться. Денежные сбережения отнял, но не женился, напоил пьяной, избил и выгнал. Любин отец предложил ей подать жалобу в милицию, но Дуся не захотела. Надеялась, что тот «отойдёт» и опять будет с ней гулять. Дусю пожалели и оставили, но следующей весной она снова стала пропадать вечерами – наряжалась и уходила погулять «с товаркой», как она говорила. К лету она стала собираться назад, к себе в деревню. Елизавета Ивановна «отжалела» ей два своих прошлогодних, но ещё модных платья, а та за это пригласила их всей семьёй без стеснения приезжать к ним в деревню хоть на всё лето.

– Сказала, что едет к матери, – говорила Елизавета Ивановна мужу. – Боюсь, что соврала. Набаловалась тут, в Москве, а в деревне работать надо. Небось нашла себе очередного пьяницу из-под Москвы. Оберет её как липку и выгонит. Она сама стала попивать, я несколько раз чуяла запах водки… Жаль её. На всякий случай я ей сказала, чтобы позвонила, если ей понадобится наша помощь.

– Да?! Правильно сделала, вполне благородно, – отозвался Любин отец с некоторым сомнением в голосе. Он не очень верил в благородство супруги. Но он был не прав. Елизавета Ивановна была способна на неожиданные для самой себя благородные поступки. Нечасто. По настроению.

После Дуси в семью пришла работать Марья Петровна. Она была профессиональной кухаркой, перешедшей к ним из ведомственного дома от «больших людей», как она называла своих бывших хозяев. Похоже, что уволилась она от них из-за какой-то большой беды – куда-то увезли самого с хозяйкой. Марья Петровна сразу объяснила, что её новые хозяева питаются плохо, «как бедные», что щи да каша – еда деревенская (сама она была из Тамбовской губернии) и что она уже и позабыла, как их готовить. В меню вошли дорогие закуски, продукты с рынка, из «Елисеевского», по праздникам отменные кулебяки, куропатки в сметане, сложные по вкусу и архитектуре торты. Ужинали поздно и плотно, как второй раз обедали, с белыми или красными грузинскими винами. К ужину зачастую приходили гости – соседи из дома, старые знакомые. Звенели бокалы, слышался смех, потом за закрытыми дверями долго шептались, расходились за полночь. Отец наутро потихоньку сетовал, что выросли расходы, деньги проедаются, улетают, но в ответ получал лишь гневные взгляды супруги.

Грянул 1953 год, пережили и это, но жить продолжали настороженно, не ожидая ничего хорошего. Тем не менее дела у Любиного отца пошли в гору, стали выходить книга за книгой. Они купили машину, наняли шофёра. Марья Петровна чудодействовала на кухне. Поначалу Елизавету Ивановну подавил профессиональный снобизм Марьи Петровны, но со временем характер взял своё.

– Что это такое?! – кричала она, вернувшись с репетиции. – Опять следы мокрой тряпки на туалете! Марья Петровна, сколько раз я вам долбила, что стирать пыль с этой мебели мокрой тряпкой нельзя! Только хамьё не понимает таких простых вещей!

– Чего вы орёте-то? И не врите, я сухой, а не мокрой! – не давала себя в обиду Марья Петровна.

– Это вы мне врёте в глаза! Правильно вас раньше пороли на конюшне как сидоровых коз! Чулида!

– На себя посмотрите! И какие вы слова говорите, оскорбляете рабочего человека, да я на вас в групком пожалуюсь, вы ведёте как барыня до революции, а у вас муж коммунист, ему неприятности будут! – визжала, заливаясь слезами, Марья Петровна. Утираясь фартуком, она уходила в свою комнату (раньше это была комната деда, потом её хотели преобразовать в маленькую столовую, чтобы разгрузить кабинет отца, но Марья Петровна не пожелала спать в кухне на большом сундуке бабушки Сони, на котором спала Дуся, и теперь спала на диванчике деда в бывшей его комнате).

Выбегал из кабинета отец.

– Ну и характерец! Лиза, прекрати скандалить! Марья Петровна, я прошу извинения за эту безумную! Нет, в этом доме невозможно работать!

– В этом доме невозможно жить! – истерически вскрикивала Елизавета Ивановна. Они разбегались по комнатам, хлопали двери. В маленькой комнате громко сморкалась Марья Петровна.

К вечеру конфликт улаживался. Елизавета Ивановна проходила к Марье Петровне с какой-нибудь не новой, но ещё вполне приличной кофточкой. Поплакав, они мирились, Елизавета Ивановна что-то быстро говорила, слышны были слова «нервы», «репертуар», «сокращение», «зависть». Люба знала, что у мамы неприятности в театре, но зачем она из-за этого обижала своих – Люба никогда понять не могла.