Изумрудная муха

– Стёпушка, пойди разберись с покупками и займись обедом. И не забудь приготовить деньги! Погоди, зажги люстру!

Голос хриплый, но властный, как у женщин из Любиной родни. Степан Кузьмич зашаркал к двери, оглядываясь на Любу и улыбаясь. В комнате стало светлее. Большая старинная многоярусная люстра с хрустальными висюльками и бусами свисала с низкого потолка и казалась неуместной красотой в тесной однокомнатной квартире типовой пятиэтажки. Человек среднего роста должен был бы нагнуться, проходя под ней. Не все лампочки-миньоны горели, но уже можно было, привыкнув к тусклому освещению, рассмотреть убранство комнаты.

– Всё из Мурочкиной усадьбы, от её предков, глянь, какая красота. Люстру я давно переделал под электричество. Окно мы занавешиваем от любопытных глаз. Мало ли чего. Мальчишки, бисово отродье, с сарая в окно заглядывают. Сейчас ворья развелось…

Тётя Мура махнула рукой, жестом повелевая супругу удалиться в кухню. Потом ласково попросила Любу помочь ей откинуть плед и снять с неё чепец. Ей хотелось предстать перед Любой в наиболее привлекательном – насколько это было возможно – виде. Было понятно, что она тщательно готовилась к этой встрече. Одета она была старомодно, но со щегольством. На ней было розовое вязаное из тонкой шерсти платье с ажурным воротничком и манжетами и такой же ажурной шалью, на ногах новые белые валеночки, на детскую ножку. Она напудрилась и чуть-чуть нарумянилась, судя по розовым точкам почти у висков. Она даже подкрасила ввалившийся рот, вернее, нарисовала помадой две полоски, обозначавшие тонкие губы. В высохших отвисших мочках ушей сверкнули бриллиантовые старинные серьги. На голове аккуратно уложенные кудельки редких седых волос были заправлены в сеточку по послевоенной моде сороковых годов. И даже духи, которыми она надушилась, напомнили Любе те годы. Всё как будто говорило о богатой благополучной старости, но впечатление было жутковатое. Тётя Мура была похожа на старую, когда-то любимую, но надоевшую куклу, которую её хозяйка, злая девчонка, издевательски изуродовала, раскрасив безобразно её личико карандашами, чтобы потом выкинуть на помойку. В детстве Люба подобрала такую отслужившую свой век куклу в песочнице. Она её отмыла, нарисовала ей красивое личико, нарядила в новое платьице – кукол для Любы мастерила и наряды к ним шила бабушка Соня, большая рукодельница, – и назвала её Мурочкой. (Она считала, что красивее тёти Мурочки никого нет на свете.) После войны детские игрушки были редкостью.

Степан Кузьмич подвинул кресло поближе к овальному столу, покрытому бархатной синей скатертью с бахромой, на скатерть постелил клеёнку, на клеёнку большую белую льняную скатерть, положил старинные серебряные столовые приборы на двоих.

– Я потом, на кухне, мне так сподручнее, – сказал он, улыбаясь. – А ты покушай с Мусенькой. У нас гороховый суп-пюре на курином бульоне, как Мусенька любит, только курочка мороженая была и чем-то пахла. А на второе куриное суфле с варёной картошечкой с топлёным маслом с рынка. Нам Анжелочка приносит. Всему меня моя Мусенька научила, умница. На третье компот из сухофруктов, а потом подам чай.

Люба от обеда отказалась, сказав, что пообедала дома. Степан Кузьмич повязал тёте Муре вдвое сложенную простынку, закрыв до подбородка шею, грудь и плечи, а на колени положил клеёнчатый фартук. Тётя Мура попыталась есть сама, но суп из ложки проливала – у неё дрожала рука. Кольца еле держались на исхудавших пальцах. Степан Кузьмич сел рядом и стал кормить её с ложки, как ребёнка. Тётя Мура перхала, кашляла, глотала пищу с трудом, но ела жадно. Допила компот. Степан убрал тарелки на кухню и принёс на подносе всё к чаю. Люба выпила чашку чая с мармеладиной. Тётя Мура пила чай с блюдечка, которое ей подносил Степан Кузьмич. Он всё время улыбался. Отодвинув стол и приведя всё в прежний вид, он помог тёте Муре поудобнее устроиться в кресле и освободил её от простынки и фартука. Старушка притомилась и некоторое время молчала. Откашлявшись, заговорила: