Изверг Род

Назавтра бабуля порет Рода ремнем за намоченное полотенце. На следующий день щиплет ему руки до синяков за то, что не переобулся после школы. Потом за невымытые перед ужином руки, будто черномазый какой, молотит Рода по ушам, пока у него не начинает звенеть и шуметь в голове. Еще через день дубасит костяшками пальцев Рода по черепу за кляксу на белой школьной рубашке. Ее раздражение многообразно выплескивается еще дней десять: Род воет от боли, плачет неподдельными слезами, а также искусно их симулирует, корчится в муках и безысходности, а по ночам его посещают непрошеные видения: бабулю заживо пожирают бешеные собаки. За ужином он по-прежнему отказывается от десерта, сообщая всем, что каждый вечер его жертва приносит триста дней прощения бедным страдающим душам. Он уже овладел искусством, говоря о своих скромных деяниях, смиренно смотреть на стол.

Бабуля возит по столу тарелкой, истошно орет на дедушку, критикует мать за работу по дому и жалуется на чай, который теперь смеют называть ирландским. Она покажет этому бакалейщику, фрицу-нацисту этому, что такое ирландский чай!

Еще дважды бабуля подает удивительный десерт: один раз — перевернутый ананасовый торт, потом свежую клубнику со взбитыми сливками. Затем перестает, несколько недель презрительно бормочет и ворчит. Время от времени она задает Роду трепку, внезапно бьет по лицу, оскорбляет за злополучное упрямство, доставшееся ему от слабоумного отца, за дряблые руки, бледно-зеленые зубы, буйную копну рыже-соломенных волос на сплошь засыпанной перхотью голове, за всю его жизнь, за его существование, жалкий уродец.

Все эти события заставляют Рода понять: вещи и идеи, что любимы и лелеемы людьми, можно эксплуатировать, обесценивать, растрачивать и уничтожать. Лежа в постели, он осознает, что усвоил некоторые бабулины уроки. Ее мудрость мягко и нежно светится в мертвом центре его холодной ненависти.

Тринадцать

Шляпа лихо сдвинута на ухо, глаза в густой тени, новенький кремовый костюм, темный галстук с маленькой булавкой подчеркивает белизну рубашки со стоячим воротником — прислонившись к дереву, молодой дедушка смотрит на мир, который еще не ожесточился.

Эта фотография восхищает Рода и приводит в уныние. Обычно она приходит на ум, когда дедушка становится вроде бы и не человеком вовсе, размытым ничтожеством, вещью, с которой бабуля обращается равнодушно, будто с выцветшими заношенными халатами и ужасающе дырявыми чулками. Серьезный, хотя и слегка смущенный юноша древнего цвета сепии не может, не мог быть дедушкой.

Но это дедушка. Род знает, за этим раздвоением кроется некая правда жизни или правда дедушкиной жизни, только Род понятия не имеет, что же это за правда. Всякий раз, сравнивая фотографию с дедушкой, почти иллюзорным настоящим дедушкой, Род нервничает, у него кружится голова, он старается о фотографии забыть. Долгое время он удивляется, как может бабуля так относиться к дедушке, ведь она-то фотографию видела, смотрела в простодушное и полное надежды лицо. Однажды Род понимает, от неожиданности на миг ослепнув, что бабуле не только знаком снимок, она знала дедушку, когда он был тем человеком на снимке.

Мир кажется насквозь фальшивым.

А бабуля говорит тому юноше доставать «Ньюс» из мусорных урн в подземных переходах, следить за смуглым барменом у Кэрролла, наверняка у этого ирландца примесь еврейской крови есть, пусть честно пиво в кувшин наливает, что он после стольких лет до сих пор лишь клерк в страховой компании, потому что ему не хватает сообразительности, чтобы пошел и отколошматил отца Рода, заставил его денег давать на содержание сына-тупицы, который их разорит и лишит крыши над головой, что ему нельзя на рождественскую вечеринку на работе, нельзя купить новые ботинки, что вы только посмотрите на него в старых длинных трусах, что вечно он не приносит от китаёз лишний соевый соус, боится до смерти, что Вунь Хунь Ло его поймает, что ему бы немного загореть, ради святой девы