Извините, я опоздала. На самом деле я не хотела приходить. История интроверта, который рискнул выйти наружу

Когда я прихожу, уже вижу очередь у двери. Зрители всегда были для меня «теоретическими», но теперь они реальны, выстроились в очередь, и некоторые из них смотрят на меня. Я стою снаружи, застыв от страха, когда дверь открывается и одна из продюсеров высовывает голову и жестом приглашает меня войти. Затем она напоминает мне о правилах поведения в The Moth: рассказы длятся 12 минут. Как только мы достигнем этой отметки, скрипач сыграет серию угрожающих нот, чтобы дать нам знать, что время кончилось. И наш рассказ определенно не может быть больше 15 минут.

Я слушаю ее вполуха. Я осторожно захожу в часовню, оглядывая все свободные места, и вижу, что другие рассказчики упражняются с микрофоном. Когда подходит моя очередь, я выскакиваю на сцену, изнемогая от адреналина. Я произношу несколько слов, и меня сбивает с толку то, как странно это звучит. Это озадачивает. Сейчас мне не нужны никакие задачи.

– Никто не расскажет тебе, что, когда люди заполнят зал и усядутся, эхо станет гораздо тише, – говорит мужчина, стоящий рядом со сценой. – Это не будет звучать так странно, когда ты на самом деле будешь рассказывать историю.

Еще один, последний рассказчик только что вернулся прямо с литературного фестиваля. Он представился Никешем, но я его плохо расслышала. Его полное имя – Никеш Шукла, и в то время я не знала, что он редактор сборника «Хороший иммигрант» и я читала две его книги. На данный момент я слишком рассеяна, чтобы засыпать его вопросами, так что для меня он просто еще один человек на поле боя.

Он одет в шорты и рубашку с ананасами.

– Похоже, ты не нервничаешь, – подозрительно замечаю я.

– Да, – отвечает он. – Как думаешь, почему я это надел? Чтобы все смотрели на ананасы, а не на меня.

Мы ждем в зеленой комнате, слоняясь без дела. Даз, австралийка, постоянно убегает и возвращается. Она еще более легкомысленна, чем я, и этот эффект усиливается длинным ниспадающим пальто, которое она носит вместо плаща. Я знаю, не спрашивая, что это ее доспехи на вечер.

Она врывается в комнату, садится за пианино и начинает стучать по клавишам.

– Это меня расслабляет! – говорит Даз, и мелодия пианино заглушает весь остальной шум в комнате. Эльфийского вида брюнетка, представившаяся нашим хронометристом, достает скрипку и начинает подыгрывать в такт музыке. Это сбивает с толку, вся эта громкая, беспорядочная музыка, как будто я в авангардном фильме, где главный герой теряет рассудок.

Тем временем Мэг и еще один продюсер громко разговаривают под музыку. Дэвид расхаживает взад-вперед в своем черном пиджаке. Я стою в углу и наблюдаю. Вся эта сцена заставляет меня чувствовать себя так, словно мой мозг перевернули набок и встряхнули.

Я выбегаю из комнаты и вперед по коридору, чтобы заглянуть за большой черный занавес. Свет тускнеет, солнце садится, и люди начинают занимать свои места.

В моем теле столько адреналина, что я могу взлететь. Полчаса до начала шоу.

– Где Джесс? – Я слышу, как Мэг зовет меня. Музыка резко обрывается. Был риск, что я сбегу.

И не зря, потому что стягиваю волосы в хвост и поправляю носки. Я в ботильонах на каблуке, но бегать в них умею. На самом деле я в них довольно быстрая: могу убежать и никогда не вернуться.

Я слышу голос позади себя, оборачиваюсь и вижу Дэвида.

Он умоляюще смотрит на меня.

– Не могла бы ты отвезти меня куда-нибудь… – начинает он.

Я озадаченно смотрю ему в глаза.

Начать новую жизнь? На море? На поиски Обамы?

Честное слово, о чем он?

– …Чтобы купить кофе со льдом? – спрашивает он. Я вздыхаю.

– Мне не хватает энергии, – говорит он. – Нужно подзарядиться, прежде чем я выйду на сцену.

Предлог, чтобы сбежать. Я веду его через коридоры Union Chapel, мимо продюсеров и съемочной группы, мимо людей, стоящих в очереди снаружи.

Там уже огромная очередь.

– Это папарацци! – восклицаю я, оцепенев от страха.

– Это не совсем папарацци, – отвечает Дэвид.

– Я знаю! – говорю я, отмахиваясь от него и глядя на толпу.

Они уже здесь. Они уже здесь. Люди уже здесь.

– Куда мы идем? – спрашивает он.

– Сейчас в Лондоне вечер воскресенья, а ты хочешь кофе со льдом, Дэвид, – говорю я. – Мы идем в Starbucks.

Когда мы переходим улицу, я не чувствую своего тела. И не могу о чем-либо думать. Дэвид что-то говорит, но я не в состоянии ответить ему. Что-то о том, что англичане не любят его, потому что он слишком болтлив и однажды засунул свою грязную зубочистку куда-то на продовольственном рынке.

– Угу, – говорю я.

Дэвид идет со своим кофе и продолжает болтать всю дорогу до Union Chapel. Я сажусь в первом ряду и жду, когда погаснет свет и все начнется.

Дэвид садится рядом со мной, потягивая кофе со льдом.

– Я становлюсь очень разговорчивым, когда нервничаю, – говорит он. Он начинает рассказывать историю исландской демократии и викингов.

Кажется, я начинаю понимать, почему британцы ненавидят Дэвида.

– Дэвид, я не могу сейчас разговаривать, – наконец говорю я.

– Ладно, – кивает он и отпивает свой кофе со льдом, бормоча себе под нос что-то про систему исландского правительства.