Изыде конь рыжь...

Наползала уютная теплая дрема. Мишке нравилось спать при свете, а он включился еще час назад, и теперь под потолком горела яркая трехрожковая лампа.

- А если бы мог? – очень громко и зло говорит дядя Толя.

- Было бы легче. Было бы много легче. Поставим вопрос иначе: у тебя есть другие предложения? У кого-нибудь они есть?

- Я по-прежнему предлагаю первым делом решить московский вопрос и заняться наведением порядка везде. Нельзя допустить распада. Все, что мы сейчас планируем, только зафиксирует проявленную тенденцию к атомизации. Если сейчас не бросить все на противоборство центробежной силе, следующие сто лет мы и наши внуки проведем, ковыряясь в земле... – Андрей Ефремович большой, толстый, похож на попа и запрещает называть его «дядей». Тетя Вика говорит, что он одним кулаком двоих убить может. А разговаривает медленно, словно патока из банки льется. У дяди Вовы от этой патоки мозги слипаются, он сам рассказывал. А у Мишки – глаза.

- Москва сейчас – меньше Великого Княжества Московского. И с трудом держит и это. Время, когда власть можно было взять по телефону, прошло. Еще в 2007. В мае сего года у меня лично не было никаких иллюзий. В мае мы выбирали между относительно бескровным распадом и войной всех против всех.

И так они говорили, говорили, гудели и шуршали, скрипели и каркали, а мальчик Мишка успел задремать, прислушиваясь к голосам, под которые он засыпал с осени, с того дня, как его подобрал на улице веселый, злой, но не страшный человек. В дрему к нему вплывали большие, солидные и бородатые, как Андрей Ефремович, князья в теплых меховых шапках, которые ссорились из-за того, что московский боялся питерского и потому грозил ему войной, а затем – исход горожан из Питера, и они шли, черные и голодные, и море расступалось пред ними, и развевались флаги с азбукой – «А», «Б» и так до самой буквы «Я»... «Финны», слышал он, «область», слышал он, «юг», слышал он, «время-время-время», слышал он, а потом тетя Вика сказала, резко и громко, прямо у него над головой:

- В городе на круг девятьсот тысяч, самое малое восемьсот. И область. Что будет при неудаче?

- С ними? То же самое, что и при бездействии. То же самое.

- Показывайте вашу авантюру.

***

Андрей Ефремович провожал гостя до дверей – решили, значит, так тому и быть, остаются детали и подробности, но, прежде чем их обсуждать, нужно как следует поработать с планом.

- Твои уголовники... – сказал он.

- Зачем они потом? Нам или кому бы то ни было еще?

- Ну, ты с ними долго работал.

- Да, потому и считаю, что низачем они не нужны. – Сощурился, выговорил размереннее, чем обычно: – Полгода не ходят трамваи, на улице – склад темноты...

- Твое?

- Нет, прислышалось. О, кстати, вот скажи мне как врач... если все время чужие стихи мерещатся, это что может значить?

- Чужие – это как? Ты же говорил, что когда пишешь, слышишь... вот как за стенкой разговаривают? Это нормально – то есть, это у всех по-разному.

Гость развел руками, видно, пытаясь сформулировать:

- Да, но я знаю, что слышу свое. Вернее, я знаю свое, я его отличаю. И раньше было только это. А сейчас – еще и чужое. Чужие строчки, не мои. Мне их и дописывать не хочется. Они не мне... не для меня.

- Сами по себе строчки, понимаешь ли, ни о чем не говорят. Мне нужно тебя осмотреть, все это обсудить, а это разговор не на один час, и подробный, не на бегу. Если ты хочешь, то я готов. Но если говорить в общем – тебе, вот именно тебе, стоит быть осторожнее. Больше спать, меньше работать, меньше нервничать.

- Ну ладно. Спасибо, Андрей, – кивнул. – Я дня через три-четыре забегу и лишних часа два на это выкрою. И спать... постараюсь. Это вещи серьезные, и манкировать ими я не буду.

Проверил карманы, замотал шарф потуже.

- Я ведь стихи, представь, начал писать по конспиративной надобности – богема же. Не думал, что привыкну.

- Записывать. Ты же сам говорил – оно было раньше, всегда?

- Записывать, запоминать... переводить. Сейчас это где-то посредине между привычкой и потребностью.

«Что ему сказать – ведь пугать его нельзя, не стоит? – задумался Реформатский. – Все мы уже который год живем под таким давлением, что малейшая изначальная склонность к болезни может прорасти в полное, тяжелое умственное расстройство, и ничего в этом не будет удивительного. У людей на улицах физиономии одна лучше другой – непроизвольные подергивания мышц, лица-маски, обнаженные белки глаз, оскалы или застывшие ухмылки. Нездоровая раздражительность или, напротив, тупая апатия, топящая в отчаянии. Готовность поверить в любой бред, подхватить любую безумную идею и нести дальше. Это еще не эпидемия безумия, это своего рода норма. Норма для осажденного города, – а мы сейчас в городе, осажденном морозами, голодом, страхом.