Изыди (СИ)

В чём различия между тетрадью и блокнотом, шариковой ручкой и чернильно-наливной, между голой женщиной, размякшей и расслабленной в парилке в бане и лежащей на операционном столе после введения ей дозы анестезии? Чем моя паранойя лучше паранойи всех этих несчастных, ищущих справедливость, женщин? Только тем, что за мою страсть где-то там, в преисподней, приготовлен ещё один круг ада, о котором не знал Данте, но пребывание в котором я описал бы с удовольствием мазохиста. Тем более что это не сложно. Надо всего лишь воспользоваться методом Бориса: вообразить себя сидящим в каком-нибудь котле с кипящей селитрой, представить себя задыхающимся от химической вони и почувствовать, как отслаиваются куски кожи и на глазах растворяются в биоминеральной жиже. И тогда я обречён стать развлечением для чертей, подручных дьявола, а каждый из обречённых хочет быть оригинальным. Но, увы: оригинальным не буду. По этой части Козерог меня уже опередил: он успел заявить о себе раньше и разлёгся под уютным тропиком от края до края - не согнать. Я пытаюсь дотянуться до винторогого, но после нескольких проб оставляю попытки. Столько гашиша мне не выкурить. И всё же вдохновение ― это необъяснимая тайна из мира волшебного, мира параллельного, куда вход посторонним строго воспрещён.

Я представил себя редактором газеты, поставившим в набор заметку про одного несчастного, которого пристукнуло на писательской почве. Эта заметка украсила бы и сегодня любую новостную колонку, не говоря уже о 1913-м годе. "Портной Щелинъ бросился въ Неву. Спасённый, онъ объяснилъ, что пишетъ романъ, для котораго ему нужны сильныя ощущенiя, почему он отравлялся, решилъ топиться, а потомъ броситься подъ поездъ. Здоровье его въ опасности", ― подобной развлекаловкой Интернет напичкан по уши. За своё здоровье я пока не переживал, считая, что беспокоиться рано, а газетная статья заинтересовала: в качестве машины времени она поможет перенести тебя на сто лет назад с полным ощущением дежавю, которому не помешает даже отсутствие в клавиатуре буквы "ять". Главное ― не навредить собственному здоровью.

Снова звонит Борис. Снова чувствую, как глубоко я виноват перед ним. Приятель опять разводится. Его силлогизм всегда слишком спешил к новому выводу. Как только друг обзаводился новым жилищем, у него случался приступ, и он начинал биться в припадке неописуемой свободы. Его свобода была свободой наоборот. В отдельном квартирном кубрике с удобствами в шаговой доступности от кухни он был свободен от условностей типа очередей, посторонних глаз и вечной общаговской грязи. Но в родной общаге свобода существовала в чистом виде. Как прямой эфир, она опьяняла абсолютно. И ещё в общаге отсутствовало одиночество.

― Свобода, скажу тебе, это что-то неописуемое, ― философствовал Борис после изменения своего гражданского статуса и вселения в жилищные метры с раздельным туалетом и умывальником, пусть даже и на улице, но всегда своим, куда посторонние не ходят. Борькина мечта никак не хотела сбываться и всё больше превращалась в мерзкую крысу. Как всякая крыса, предчувствующая свою погибель, сбегает с тонущего судна, глухо шлёпая толстым хвостом с коростами, так и мечта приятеля давно сбежала от охладевшего к ней мечтателя. Она, как и моя, становилась уже почти диагнозом. Это было написано на лице друга, которое я читал как открытую книгу. Грустно.

Через полгода после моего первого "ставки сделаны ― надо брать" Борька мыслил и рассуждал уже не так философски, но виду не показывал.

― Ну и что, что стирки через день? Чистота снаружи - чистота внутри, ― рассуждал он.

― Стирки три раза в неделю ― это нормально? ― недоумевал Борис. ― В чистоте, как в коконе, закупорен навечно. Никакой свободы. Стирки, стирки, вечные стирки... Жить в вечной чистоте ― это невыносимо. Это неописуемо.

Вечная чистота, как вечная девственность, всегда в конфликте с мужским эго. Не разбив яиц, не сделаешь яичницу. А сделав, получишь ностальгию по целому, первозданному. В отличие от тоски по утерянной Родине, эта ностальгия легко излечима. Разбитые яйца только повод, всего лишь стимул к новому действию. Не на примере ли какого-нибудь средневекового Бориса Гегель вывел один из законов логики и написал свой знаменитый труд?

Закон разбитых яиц никак не хотел срабатывать, тщетные попытки друга оставить след в этом мире как будто опровергали Гегеля. Придуманный им закон в случае с Борькой не действовал, несмотря на отчаянные усилия реинкарнированного народного философа, и, соответственно, не мог удержать его в браке. Здесь Гегель оказался бессилен, потому что у моего приятеля имелся свой закон. Свобода для него была не только осознанной, но и безусловной необходимостью. Закон Гегеля проделывал финт, превращаясь в свою противоположность, ― следующий был за Борисом. Для достижения новизны сочетание двух законов у него приводило к конфликту и несовместимости их друг с другом. И я, конечно, свыкся с тем, что все жалобы несостоявшегося отца выслушивать приходилось исключительно мне.