Junior (СИ)

— Когда нас судили, — Барти резко обрывает смех, — нас судили за восемь часов Непростительного. Но мы делали это не просто так. Ни слова, старик, не то получишь еще одно Круцио; знаю, что все так говорят. Но когда мы выяснили, что Лонгботтомам ничего не известно, мы ушли. И нас судили — за восемь часов пытки. А двенадцать лет…

Нужно быть очень особенным человеком, чтобы длить бесцельную пытку двенадцать лет. Нужно быть Барти Краучем.

Барти смеется, когда представляет мертвенную тишину в Визенгамоте, если бы это дело и правда дошло до суда. Высокие лорды и леди, участники боев и допросов, видевшие смерть и направлявшие ее собственными руками, Светлые и Темные волшебники — они онемели бы в одно мгновение, обратились каменными статуями, едва услышав, что сделал человек, которому тринадцать лет назад они были готовы вверить всю магическую Британию.

Грюм не смеется. Грюм смотрит на него очень внимательно.

— Если бы это был Круциатус, ты бы сейчас делил палату с Лонгботтомами.

— О, что ты, он никогда не применял Круциатус, — от одного этого предположения Барти становится еще смешней. Старик Грозный Глаз все меряет своими мерками — мерками волшебника, всегда выбирающего практичный подход. — Он бы никогда не опустился до того, чтобы применять заклинание, за которое я был осужден. Но даже не оглядываясь на это… физическая боль его вообще не интересовала.

Воспоминания тошнотворны на вкус, до кислоты под языком — так, что хочется проблеваться. Палочка из черного дерева снова начинает подрагивать в руке, и Барти, крепче сжав ее в ладони, вдруг понимает, что древко обжигает кожу скопившейся внутри сырой силой.

У него не было таких проблем дома. Его поили зельями, практически полностью блокирующими спонтанную магию.

— Представь…

Он никогда и никому этого не говорил. Хвоста это не интересовало. Лорд был занят тем, что пытался выжить в теле магического голема. Да и сам Барти тогда пытался не вспоминать. Не мог вспоминать.

Забавно, что в итоге это услышит Грозный Глаз Грюм. Аврор, мечтающий отправить его обратно в Азкабан, и задающий все эти вопросы только для того, чтобы узнать его слабые стороны. Барти хмыкает, не пытаясь сдержать смешок.

Впрочем, это не имеет значения. Грюм не доживет до следующего года.

— Представь, что тебя нет, — говорит Барти Крауч. — Представь, что твое тело больше не подчиняется тебе. Ты пытаешься закричать — и не можешь произнести ни звука. Пытаешься умолять — но не слышно ни слова. Пытаешься позвать на помощь — впрочем, к этому моменту ты уже понимаешь, что никто не услышит.

Ты пытаешься выйти в другую комнату — но остаешься на месте.

Зеркала в твоей спальне не отражают тебя.

Ты не можешь покинуть ее, не можешь говорить вслух, не можешь вести записи; всё сливается в бесконечную череду приказов, которые превращаются в пытку, если ты пытаешься противиться — когда у тебя есть на это силы. Ты пытаешься забыться во сне, чтобы вечность стала короче хотя бы на одну ночь, но каждую ночь ты видишь камеру, наполненную черными тенями, и кричишь, только теперь — беззвучно, и не можешь проснуться.

Конечно, ты все равно просыпаешься, когда наступает утро.

В определенный момент ты начинаешь сомневаться, существуешь ли ты на самом деле. Можно ли удостоить твое существование некой личностью, если не личностью — то хотя бы разумом; твой собственный разум распадается на осколки. Ты пытаешься вспоминать теоремы трансфигурации. Как ты можешь их не помнить? Ты сдал на отлично двенадцать С.О.В., они где-то там, среди изорванных черно-белых колдографий, в которые превратились твои воспоминания. Когда ты касаешься собственной памяти, тебе начинает казаться, что ты по-прежнему можешь испытывать боль.

Так проходят первые три года.

Потом от тебя начинают требовать признания своей вины. Барти Крауч не верит в раскаяние, но ты должен осознавать свое преступление и справедливость своего наказания. Ты должен быть благодарен.

Империус не может заставить испытывать благодарность, лишь имитировать ее. Но ты — вытренированный министерскими специалистами окклюмент, ты привык заставлять себя быть кем-то еще, и ты приучаешь себя быть благодарным на самом деле, потому что тогда Империусу не за что зацепиться, ничто не причиняет боли, и новых наказаний не следует. Ты привыкаешь к благодарности — у тебя есть на это целая вечность.

— И однажды, представь, — Барти указывает палочкой Грюму в лицо и усмехается, — много лет спустя, он один раз ослабит контроль. Всего один раз.

И этого будет достаточно.

Грюм смотрит на кончик палочки: он тоже чувствует магию, готовую вырваться из нее мгновенной и смертоносной молнией. Барти улыбается и развеивает скопившуюся энергию одним взмахом.

Он выучил свой урок слишком хорошо.