Junior (СИ)

Волшебник с острыми глазами удовлетворен. Он отпускает тебя прочь — до завтрашнего дня, когда этот разговор повторится снова, и снова, и снова, пока ты не забудешь, что когда-то когда ты был жив было иначе.

Ты благодаришь, и твоя благодарность искренна. Когда он приотпускает поводок, это похоже на свободу, и ты испытываешь то, что похоже на радость, и отвечаешь тем, что похоже на благодарность.

И когда всего на одно мгновение тебе кажется, что ты по-настоящему свободен…

Барти просыпается от собственного крика. Магия выплескивается из него штормовой волной даже без волшебной палочки; взметает в воздух книги и ученические тетради со стола, разбивается о защитные чары кабинета. На полках шкафа звенят небьющиеся склянки с ингредиентами.

— Он жив, — бормочет Барти вслух, хрипло, неразборчиво, только чтобы услышать собственный голос. У него есть голос. Если вглядеться в темноту при тусклом лунном свете, можно различить очертания рук. Он может дотянуться до палочки, сотворить заклинание, закричать во весь голос, если ему захочется — весь кабинет огражден Квиетусом, никто ничего не услышит…

Барти так и делает.

Крик не приносит облегчения. Проклятия, обещания, гнев, надежда, ничто не приносит облегчения, ничто, кроме усталости, избавляющей его от кошмаров. Но это неважно; важно то, что он наконец просыпается до конца и вспоминает, что он существует.

Пожалуй, называть это «жив» будет неоправданно опрометчивым шагом.

Барти взмахивает палочкой, зажигает ночной светильник; комната озаряется тусклым светом. Над койкой Грюма — кроватью это трудно назвать — висит потемневшее старое зеркало; привстав, Барти всматривается в блеклое отражение. Он не вздрагивает, увидев в нем незнакомое лицо, но только потому, что был к этому готов. Он не узнает себя в зеркалах уже много лет.

Сколько времени прошло с тех пор, как он впервые очнулся вот так, стоя перед зеркалом в одиночестве — выцарапав себя из мутного блаженного забвения, из ледяной пустоты кошмаров о треугольной башне и ее черных камерах — и вдруг понял, что может закончить это всё прямо сейчас?

Нет заклинаний, спасающих от вскрытого горла, будь оно вскрыто Режущим заклятием или осколком стекла. Он бы мог пересилить приказ, запрещающий ему вредить себе, в ту краткую минуту свободы. Он бы успел.

Может быть, хорошо, что Азкабан выпил из него способность надеяться или желать, иначе он бы не удержался, не вспомнил, почему всё ещё…

Сундук вздрагивает на полу, гудит приглушенным окриком, и Барти, очнувшись, взмахом палочки открывает крышку. Он перестал накладывать на сундук чары Тишины, когда сумел вспомнить, почему ненавидит их.

Он не хотел становиться таким, как Бартемий Крауч — единственный живой Бартемий Крауч в магической Британии. Человек, которого не сломило предательство сына и смерть жены. Доблестный ревнитель закона, до последнего отстаивавший справедливость, не уступивший ради своей цели даже…

Новый выплеск спонтанной магии принимает на себя палочка — Барти едва успевает указать ею в сторону, чтобы магический взрыв не разнес к чертям половину кабинета. Стена вроде выдерживает, впитывает энергию, как губка воду — Хогвартс пережил спонтанное волшебство сотен учеников, что ему один сумасшедший Пожиратель смерти.

— Ты закончил громить кабинет? Дай мне пожрать, — хрипло вопит Грюм. Он всегда напоминает о себе, когда чувствует слабину, когда в бесконечной череде допросов и кормежек мелькает сколь угодно призрачный шанс сделать еще один шаг к побегу. Сундук грохочет каждый раз, стоит кому-то, кроме Барти, зайти в кабинет — да к тому же так громко, будто там сидит не один пленный аврор, а голодный драконий выводок.

Барти знает об этом, но сейчас ему всё равно. Выбирая между Грозным Глазом и сводящими с ума кошмарами, он в любом случае предпочтет Грозного Глаза. Он провел уже слишком много времени наедине со своим безумием, пора внести в эту славную многолетнюю традицию некоторое разнообразие.

— Ты видел не Азкабан. — Грюм поглядывает на него целым глазом, не забывая уничтожать содержимое миски. — Ты орешь по-другому, когда тебе снится Азкабан. Признаться, даже мне стало любопытно. Что с тобой делал твой любящий папашка, чтобы ты запомнил это не хуже, чем дементоров?

Барти встречает его взгляд, но отвечать ему не хочется. Грюм кривит рот в ухмылке:

— Даже мне трудно представить.

— Тебе и не снилось, — говорит Барти. — Ты, Грозный Глаз, вся ваша гребаная аврорская кодла… да и вся наша кодла… я и Лестрейнджи, даже лорд Волдеморт…

Мысль об этом почему-то кажется удивительно забавной. Барти хохочет, запрокинув голову; лорд не стал бы заниматься всем этим двенадцать лет, ему бы надоело уже через час. Что толку в бесцельной пытке, которую никто даже не видит? Том Риддл никогда не был сторонником бессмысленных затей, ни до своего становления Темным лордом, ни после.