К чужому берегу. Предчувствие.

— Во Франции в большом упадке дороги, генерал, — заметила я. — Чтобы принимать иностранцев, надо привести их в порядок. Я совсем недавно совершила путешествие из Бретани в Париж, и это было сродни подвигу…

— Дорогами десять лет никто не занимался. Я первый, кто за них возьмется, и они будут в идеальном состоянии уже через пару лет. Я даже думаю, что мы могли бы построить шоссе через Альпы, чтобы сообщение с Швейцарией и Италией не было таким трудным, как сейчас.

— Через Альпы? Но это уже невероятно трудная задача, как я полагаю?

— Нужны только деньги. Надо упорядочить государственные финансы и не допустить воровства, которое процветало при этих адвокатах… при Директории. — Он энергично прошелся взад-вперед. — Из Дижона или Лиона — прямиком к Милану, к водам Лаго-Маджоре! Не нужно будет уже пробираться через горы, ночевать в монастырях.

Бонапарт обернулся ко мне:

— Что скажете? Вы же наполовину итальянка. Путь в Тоскану будет вполовину короче.

— Я скажу, генерал, что никогда еще не слышала таких смелых и разумных планов, — призналась я искренне.

— А, вот и первая похвала от вас! Ясно, вы-таки загорелись, едва я заговорил об Италии. А что, вы еще помните итальянский?

— Со мной живет брат по матери и вся его семья. Я часто говорю на этом языке с ними. Но, признаюсь, думаю давно только по-французски.

Сам он говорил по-французски не так уж гладко, допускал иногда смысловые и грамматические ошибки, да и вообще по его речи было понятно, что он не француз. Впрочем, слушать его, когда он говорил о своих замыслах, было довольно приятно. Я даже ощутила нечто вроде двойной гордости: за то, что он обсуждает их со мной, и за то, что во Франции появился, наконец, толковый правитель — не вор, не кровавый якобинец, не витающий в облаках вольтерьянец. Все его мысли казались мне очень благоразумными.

Более того, я могла бы сказать, что подтверждаю мнение Талейрана об этом человеке. Во многом он выглядел умнее и энергичнее любых королей. Я, конечно, не так уж много видела в своей жизни монархов: несчастного Людовика XVI, покойного австрийского императора Леопольда, невежественного правителя Неаполитанского королевства Фердинанда… так вот, эти помазанники Божьи явно проигрывали Бонапарту как правители, это было бесспорно.

Загоревшись сама его планами, я решила сделать генералу приятное и процитировала по-итальянски несколько строф из Тассо и Данте, которые помнила еще по настойчивым урокам Стефании. Бонапарт слушал с явным удовольствием, правда, следил взглядом, не приближается ли к нам кто-нибудь из его свиты или из прогуливающейся в глубине сада женской группы, возглавляемой Жозефиной.

— Отлично! — воскликнул он, едва я закончила, и его серо-голубые глаза блестели таким же восхищением, какое я заметила в них в воскресенье, когда упомянула за столом о Ленотре. — Я стремлюсь, чтобы меня считали французом, и не хочу злоупотреблять итальянским в жизни. Но вспомнить родину всегда чертовски приятно. Корсика… Нигде нет таких запахов, как там, я узнал бы их из тысячи.

Он поистине ошеломил меня своими проектами и своей вездесущностью. Кроме уже сказанного, генерал, оказывается, задумывался над судьбой каналов Сен-Кантен и Урк, строительство которых было проведено или начато еще при короле. После революции они, как выяснилось, представляли собой развалины. Урк был особенно важен, потому что от него зависело снабжение Парижа пресной водой. Но и проект канала Сен-Кантен в его исполнении выглядел грандиозным: он должен был соединить Сену и Уазу с Соммой и Шельдой, то есть Францию с фландрскими и фламандскими провинциями.

— Вы приехали из Бретани? Ей уже столько пустили крови, что пора взяться за эту провинцию всерьез. Там слишком мало городов и слишком много крестьян, надо исправить этот перекос, и кровавым распрям придет конец. Блава — так называется ваша река? Я хочу сделать ее судоходной до Понтиви. Торговля принесет богатство всем бретонским департаментам и изгонит шуанов даже из самых отдаленных углов Морбигана.

Абсолютно уверенным тоном он заключил:

— Никто не захочет воевать с властью, когда придет благоденствие и восстановится религия.

Его слова о Бретани звучали, конечно, двусмысленно для меня. Что значит «изгнать шуанов»? Я считала этих людей самыми честными и отважными во Франции, храбрецами, которые чуть ли не единственные в стране с оружием в руках восстали против революционного безумия, хоть это грозило им смертью. Тот же Бонапарт, к примеру, который сейчас так распинается о своих планах, — он во времена террора не нашел ничего лучшего, как примкнуть к якобинцам и подружиться с братом Робеспьера. Слова Буагарди, услышанные мною недавно, снова зазвучали у меня в ушах: «Генерал постоянно лжет. Лжет всякий раз, как открывает рот. Не доверяйте ничему, что он говорит…»

— Если вы сделаете все это, — сказала я вслух, — Франция, без сомнения, станет первым государством в Европе.

— Это и есть моя мечта. Два или три года мира — вот все, что мне нужно, чтобы поднять страну из руин. И еще…