К чужому берегу. Предчувствие.

— Боже мой! Разве там можно проехать, Клод?

Кучер покачал головой.

— Я думаю, ехать здесь довольно опасно.

— И я так думаю, — со всей решительностью подхватила мадам Бонапарт. — Давайте-давайте, сворачивайте! Дороги нет. Скажите первому консулу, что я возвращаюсь домой, если он не знает другого пути.

Я была согласна с ней. Клод развернул коляску. Но не успели мы проехать и десятка туазов, как Бонапарт нагнал нас, гневный и побледневший.

— Что это значит?! — вскричал он почти в бешенстве.

Я видела, как мертвенная бледность поползла по лицу Жозефины.

— Что значит этот новый каприз?! Кто позволил? Воротись немедля!..

У генерала тряслись губы, лицо имело надменное и одновременно яростное выражение, как у какого-нибудь восточного деспота, воле которого кто-то помел противиться. Жозефина затрепетала всем телом.

— Это невозможно, Бонапарт! Уж не хочешь ли ты, чтоб я убилась?

— Глупости! Несусветный вздор! Раз и навсегда приказываю тебе молчать в таких случаях!

Он ткнул кучера хлыстом и снова поскакал вперед, к обрыву. Клод, бросив ошарашенный взор на хозяйку, повел трясущийся на ухабах шарабан за ним следом. Первый консул, хлестнув свою лошадь, легко перенесся на другой берег ручья и с выразительным видом повернулся к нам: дескать, если я преодолел эту преграду, то и вы преодолеете!

— Это очень легко, мошенник! — крикнул он Клоду. — Пусти хорошенько вперед, потом отдай, и переедешь!

Гортанный всхлип вырвался из груди Жозефины. А спустя секунду она закричала так пронзительно, что голос ее заполнил весь лес, а у меня зазвенело в ушах.

— Я ни за что не останусь в коляске! Ни за что! Пустите меня!.. Наполеон!..

— Молчи, сумасшедшая!

— Я умоляю тебя! Позволь мне выйти! Там же обрыв!

Она билась в истерике, цепляясь то за дверцу шарабана, то за свою служанку Сезарию.

— Какой обрыв, глупая гусыня? Прекрати ребячество. Вы переедете этот ручей в коляске, потому что я так велю! Страдания и крики жены не смягчили его ни капли. Напротив, мне показалось, он только раззадорился, слушая ее вопли.

Лицо генерала стало каменным. С грязной бранью он набросился на нашего кучера:

— Ты что стоишь, каналья? Разве ты не слышал меня?!

Я с ужасом поняла, что он сжимает в руках хлыст и вот-вот пустит его в ход — то ли против кучера, то ли против супруги. Он готов был исполосовать до полусмерти каждого, кто ему сопротивляется! Меня поразили и это его неистовство, доходящее до жестокости, и нелепость повода, который вызвал такую бурю чувств: собственно, на что ему сдался этот ручей? Удар при переезде будет немалой силы, шарабан может опрокинуться вместе с нами, мы явно можем разбить себе головы — и ради чего все эти страсти? Или он мстит Жозефине за что-то, что мне не ведомо?

Во всяком случае, они оба напоминали мне сейчас двух умалишенных, и я решила, что мне пора позаботиться о себе. У меня в голове промелькнули воспоминания о детях (в отличие от этой странной четы, я их имела много!), и я резким возгласом остановила кучера, уже готового повиноваться приказам первого консула.

— Стойте! Стойте, говорю вам! И немедленно выкатите подножку. Я хочу выйти… и я выйду!

Несмотря на мой безапелляционный тон, Клод не спешил слушаться. Я решила не испытывать судьбу и, рванув дверцу, без его помощи спрыгнула на землю. Жозефина с красными от слез глазами следила на мной и при желании могла бы сделать то же самое. Кажется, она почти решилась на это, но бешеный взгляд супруга пригвоздил ее к месту, и генеральша снова заплакала, теперь уже тише, в отчаянии прижимая руки к груди.

Я подобрала юбку и повернулась к первому консулу.

— Я отвечаю не только за свою жизнь, генерал. У меня есть дети. Мне не пристало подвергать себя случайности. Вы, наверное, не хотите, чтобы пятеро малышей потеряли мать?

— Я! — повторил он. Я боялась взрыва ярости с его стороны, но он не выразил даже гнева. Спешившись, он перешел ручей вброд и взял меня за руку. — Вы совершенно правы. Я помогу вам пройти по камням.

Лицо его казалось добрым и даже благосклонным. Эти перепады настроения так пугали меня, что я поначалу и не подумала вступиться за бедняжку Жозефину, которая без всякой надежды на пощаду рыдала в коляске. Ошеломленная всей этой безобразной сценой, я бездумно ступала по камням, машинально пытаясь не замочить ноги и придерживая подол платья. Но генерал так услужливо поддерживал меня, что я решилась заговорить:

— Почему же вы не думаете о супруге? Ведь она… может быть беременна? И если это так, разве ей не повредит удар?

Он остановился как вкопанный, будто не сразу понял, что именно я сказала, а потом разразился таким искренним и таким громким смехом, что у меня кровь отхлынула от лица. Откуда такое веселье? Что не так я сказала? И когда он закончит уже потешаться над своей женой у всех на глазах, ведь все это выглядит просто отвратительно?

Резко прервав свой неуместный хохот, он обернулся к кучеру и скомандовал, упиваясь своей властью над всеми окружающими:

— Закройте дверцу, и пусть коляска едет!