К другим берегам (СИ)

Ему было стыдно старческой немощи, которая обнаруживалась чаще и чаще. Стыдно было даже не от того, что это происходило с ним. Он часто вспоминал теперь: все это было и с его отцом, и он редко навещал родителя, а потом - тот умер... Стыдно было от того, что все, кто видели теперь его немощи и слабость плоти, прежде видели его физическое здоровье. А что он мог сделать? Его ошпаривало стыдом каждый раз, когда - теперь уже довольно часто - он не успевал дойти до уборной. Иногда даже подняться с кровати не было сил, и все происходило прямо в постели, а потом за ним ухаживали, как за младенцем. Однако, именно это чувство стыда и убедило Фомина принять предложение сыновей и жены: надевать, с их помощью, специальные пелены, которые помогали сохранять чистоту постели от неудержанных человеческих выделений. Постель была спасена, но чувство достоинство Фомина поначалу сильно страдало: с ним обходились точно с ребенком, разве на руках ещё не носили!

Фомин физически чувствовал, как жизненные силы покидали его, и становился он меньше и меньше... Даже близкие заметили: он как будто уменьшился, только считали это - результатом пропавшего аппетита и похудания.

Есть и правда не хотелось из-за постоянного привкуса во рту, который всякую пищу превращал в отвратительную горечь. Горечь эту хотелось выполоскать из рта, и он пил много воды. А еще боль... Она гнездилась где-то внутри: то в одном боку, то вдруг переходила в другую сторону тела, то - была уже повсюду и от каждого небольшого движения, разговора, даже от слишком глубокого вдоха, сильно досаждала ему.

Кроме физической немощи и боли, Фомин страдал от одиночества. Сыновья приходили часто, но надолго не оставались, а жена пугалась перемен, которые происходили с ним. Она меньше времени стала проводить в комнате, не могла долго смотреть на него, старалась поскорее уйти на кухню, чтобы приготовить то, чего Фомину есть совершенно не хотелось, потому, как это немедля превращалось в отвратительную горечь. Еще она сделала в комнате перестановку: устроила себе постель на полу, на ночь разворачивая и застилая матрац, а утром - сворачивая и прибирая его. Она понимала, что муж умирает, и видела перемены, которые делала с ним смерть, и ей было страшно. Страшно было видеть его восковое лицо с желтыми белками глаз и впавшими щеками, его исхудавшее тело, его крупные, слоистые, безобразные ногти, его жидкие, седые волосы, которые она все собиралась, но никак не могла остричь - из-за страха прикоснуться к этим старческим волосам. Но, более всего, ей было страшно ложиться с ним в одну постель, слышать по ночам, как он там (с этой жуткой смертью, засевшей внутри) не спит и ворочается, и кряхтит от боли. Она долго не засыпала от страха проснуться рядом с мертвецом, и этот страх ее боролся с чувством привязанности к мужу, но страх и ужас приближавшейся смерти были сильнее, и они победили. Тогда она сказала Фомину, что вдвоем на их раскладном диване, теперь стало тесно, и она не хочет беспокоить его. Он все понял, но не подал виду и покорно согласился.

- Да, конечно. Я плохо сплю ночами. А тебе работать нужно... Прости меня, Люба! - говорил он тихо, делая большие паузы между словами, чтобы было не так больно внутри.

Она уходила рано, переменив ему подгузник, а возвращалась - только вечером. Он почти целый день был один. Приходили сыновья, приходили приятели, заходили соседи, но все живые любят жизнь, и не любят смерти. Живые, точно чуют ее, боятся потревожить... Так и приятели Фомина - приходили, но скоро, отыскивая разные предлоги, старались улизнуть, чтобы потом уже долго не появляться. Они пугались того, что прочно обосновалось там, внутри умирающего человека.

Фомин стал много спать днем, а ночами подолгу не мог уснуть из-за своих болей и разных мыслей. Он тоже боялся смерти. А по ночам страх этот сильнее, чем днем...

Сыновья уговорили принять причастие. Поначалу он не хотел. Что-то мешало, сопротивлялось в нем, зловеще шептало: "Зачем? К чему? Разве это поможет? Разве будет лучше? Разве спасет от смерти?" И он говорил какие-то слова, отговаривался, уклонялся. Но сыновья не отступали, и гнули свое, и наседали...

- Раз они говорят, может и правда нужно? Может, послушаешь их? - неуверенно говорила жена.

Он устал уклоняться, увертываться, и дал согласие. Сыновья договорились со священником на утро понедельника. Все были довольны. Достали нательный крестик, который Фомин не носил, но который висел на гвоздике. Надели на него.