К истокам кровавой реки (СИ)

- Простите, но сколько же вам лет? - негодующе спросил прокурор. - Серато Орбану было бы не меньше семидесяти!

- Семьдесят семь, - уточнил музыкант, слегка улыбнувшись. - Да, я выгляжу моложе. Это из-за моего образа жизни. Поверьте, я мог бы выглядеть еще моложе, просто тогда вы бы и вовсе отказались меня узнавать.

Данияр вспомнил. Именно этот человек возглавлял группу песенных протестантов, когда он видел Грабеца. Этот человек был и в мире жестоких войн, и здесь, он поклонился Грабецу, только и вправду выглядел тогда совсем молодым!

- Доказательства, доказательства, - шипел прокурор. Судья подал знак, один из помощников принес тюбик краски, стекло и чистый лист. Люди переговаривались, вставали на цыпочки, вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть происходящее.

- Почему вы явились сюда? - спросил прокурор, когда отпечатки были сняты. Серато Орбан не спеша вытер руки салфеткой и ответил, глядя в зал, а не на судейский стол:

- Когда-то мне очень не нравилось, когда девочек спихивают с высоты на потеху толпе, вот в память об этом и явился.

- Чепуха какая-то, - фыркнул прокурор. - Откуда вы узнали про суд, если жили в глуши?

- Откуда угодно, - это подал голос адвокат. Но прокурор не успокаивался:

- И что, вы хотите сказать, что свидетели лгали нам по поводу крови? Вас не били ножом?

- Не лгали, немного преувеличили, - с лёгкой усмешкой ответил Серато Орбан, и у публики по этой усмешке создалось впечатление, что преувеличили очень даже много. - Там и шрама уже не осталось.

- Все равно, - упорствовал прокурор. - Нет гарантий, что вы действительно Серато, пока не прибыли отпечатки пальцев из банка, вы можете пытаться протянуть время…

- Отпечатки скоро должны привезти, - заявил судья, - я отдал распоряжение… Но даже по скоростному монорельсу это не меньше двух часов. Есть ли ещё какие-то доказательства?

Серато пожал плечами и обратился к публике:

- Знаю только один способ. Принесите кто-нибудь скрипку!

Шум усилился, скрипки, что понятно, ни у кого не было с собой. Тут подскочил один из помощников судьи, пожилой человек с седыми пышными бакенбардами:

- Музыкальная академия! - вскричал он. - Музыкальная академия, тут через три улицы, позвольте, позвольте!

Он резво сбежал в зал, будто разом помолодел,и ввинтился а толпу, расталкивая людей. Слышался только его голос: “Пропустите, пропустите!”

- Вы могли бы через служебный ход! - крикнул вслед судья, но человек с бакенбардами уже выбежал из зала. Воспользовавшись общей неразберихой, со своего места вдруг вскочила уже подсудимая. Пока охранники соображали, что произошло, Аза добежала до свидетельской трибуны и бросилась к Серато. Времени у нее не было, она только спросила у него что-то, а великий музыкант посмотрел печально в ответ и покачал головой. Данияру со своего места видно было, как омрачилось прекрасное лицо певицы, потом свидетельскую трибуну заслонила толпа, а через минуту Азу уводили на место спохватившись охранники.

Через несколько минут в коридоре послышался шум, взгляды всех устремились к двери. На пороге возник запыхавшийся помощник судьи, сжимавший в руках скрипку. Бакенбарды у него растрепались, как грива у льва. Срывающимся голосом он выкрикнул:

- Всю дорогу бежал! Еле выпросил… не верили… возьмите, маэстро!

Люди расступились, давая дорогу. Те, кто постарше, уже в голос повторяли: “Серато! Серато!”. Те, кто в лицо музыканта не помнил и концертов его не застал, пока что верить отказывались.

Серато взял протянутую ему скрипку, несколько секунд держал в руках, будто вспоминая, как с ней обращаться, затем приложил ее к плечу и взмахнул смычком.

Скрипка запела.

Зал стих. Молчали и верившие, и не верившие. Музыка, вначале тихая, становилась громче. Она текла, как река, замирая в небольших заводях, срываясь водопадами, сливаясь единым потоком гармонии такой чистой, такой совершенной, какую не может вынести человеческое сердце.

Застыли люди в зале, затих уличный шум. Звуки музыки вытеснили все остальные, исчезли все прочие ощущения, не было ни красок, ни запахов - все это заменила скрипка. Музыка рвалась вверх, за пределы воздушного покрова, растекалась по земле, проникала в самое сердце. В ней была и светлая тоска, и неудержимая радость бытия. На глазах у слушателей стояли слезы, и всем казалось, что исчезновения музыки они не перенесут. Она заполняла собой сердце и становилась частью души.

Серато играл. Лицо его оставалось суровым и спокойным, будто он один из всего зала не слышал своей игры, филигранного переплетения звуков, необыкновенного музыкального узора, почти видимого, почти осязаемого. Мелодия постепенно становилась громче, и это уже не музыка была, но грозная сила, победная волна, она шла, выжигая скверну, сметая и уничтожая все низкое и подлое, и ничто не могло бы ей противостоять!

Музыка стихла. Последний раз вздохнула скрипка, Серато положил смычок и слегка поклонился.

- Это была Крейцерова соната, - объявил он. - Она всегда особенно мне удавалась.