Читаем К истории русского футуризма. Воспоминания и документы полностью

К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Пастернак механически заносит в пассив также поэмы “Про это”, “Хорошо”, “Ленин” и помнит только “Во весь голос” – предсмертный крик Маяковского.

Все это можно объяснить тем, что, по мнению самого Пастернака, пятилетка – помеха поэзии:

И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.

(“Поверх барьеров”, 2-е изд. ГИХЛ, 1931 г.)¹⁸

А раз так – то Пастернак и не может понять поэтов, работающих и работавших на пятилетку, на коммунизм.

Впрочем, может быть, Пастернака увела в сторону от изображения подлинных фактов та образная и капризная манера, в которой написана “Охранная грамота”¹⁹.

Или это следствие своеобразной слабости поэтической памяти?

А что память Пастернаку изменяет, можно подтвердить его занятными описками. В своем стихотворении “Смерть поэта” (в книге “Второе рождение”) Пастернак пишет:

Спал… красивый двадцатидвухлетний,Как предсказал твой тетраптих²⁰.

А ведь у Маяковского:

Иду красивый двадцатидвухлетний…²¹

Смешать жизнерадостно идущего с лежащим в гробу покойником не трудно, если дело представляется таким образом: “Хоть ты умер на 15 лет позже, но для меня ты “кончился” 22-х лет – т. е. в эпоху “Облака в штанах”.

И далее Пастернак утверждает, что подлинная энергия и активность Маяковского были именно в его выстреле,

…подобном ЭтнеВ предгорье трусов и трусих,²² —

т. е., осуждая в Маяковском его лучшее, Пастернак защищает и превозносит худшее, и минутную слабость, провал – возводит в завершительный удар, благодаря которому Маяковский “одним прыжком достиг разряда преданий молодых” – попал в легенду (в славу?). Неужели слава, по мнению Пастернака, пришла к Маяковскому лишь после нежданной-негаданной смерти, которой он и останется в памяти масс? А работы? А “Все, сочиненное Маяковским”? А “сто томов партийных книжек”?

Явившись в Це Ка Каидущих светлых лет,над бандой поэтических рвачей и выжиг,я подыму,как большевистский партбилет,все сто томовмоихпартийных книжек.

(“Во весь голос”)

А все эти факты ни в каких охранных грамотах не нуждаются, и Маяковский не заботился о таких защитных удостоверениях.

В другом положении находятся современные поэты из числа тех, кого “телегою проекта переехал новый человек”²³.

Известно, как сложилось это тяжелое представление у ряда писателей.

Постановление ЦК В КП (б) от 23 апреля 1932 г. устранило тормозы, мешавшие росту советской литературы²⁴.

Деятельность того же Пастернака за последнее время, его творческая поездка на Урал – показатели перелома в его настроениях²⁵. И важно то, что это перелом в сторону Маяковского – активного борца и участника социа-диетического строительства, именно того Маяковского, который с таким трудом до сих пор воспринимался Пастернаком.

Знаменательно, что уже во “Втором рождении” (“Федерация” 1932 г.) Пастернак не раз заявляет о своем желании включиться в общую работу.

…Услышу и вложу в слова,Как ты ползешь и как дымишься,Встаешь и строишься, Москва……Ты рядом, даль социализма.…Где голос, посланный вдогонкуНеоборимой новизне,Весельем моего ребенкаИз будущего вторит мне²⁶.

Таким образом, нельзя сомневаться, что отмеченные нами невольные промахи и оговорки “Охранной грамоты” – сейчас уже пройденный момент, становятся памятником прошлого, естественным следствием разницы темпов перестройки двух крупнейших поэтов-современников.

Перед творчеством Б. Пастернака теперь развернут путь в единое русло советской революционной поэзии, где он, надеемся, будет достойным сотоварищем Маяковского – этого могучего бунтаря и вожака.