К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Энергичной самоутверждающей концовкой поэт как будто торжествует над могильными веяниями, формально преодолевает слабость голоса. Перед нами как будто прежний грозный Маяковский. Но в этой страстной и жестокой борьбе с самим собою силы его были надломлены. Новый, может быть даже ничтожный, комочек слякоти легко свалит великана…

Так в своих произведениях этот горлан всегда брал предельную ноту.

И все же пусть не подумает читатель, что я говорю о “роковой неизбежности” трагического конца человека-Маяковского.

Сил у этого надрывавшегося расхитителя энергии было еще много, и все хорошо знавшие поэта лично приняли его конец как тяжелую случайность, как “несчастный случай на производстве”¹⁹.

Маяковский и Пастернак

Общая характеристика Б. Пастернака как поэта и прозаика не входит в мою задачу. Но я хочу коснуться одной части творчества Пастернака – его “исторических воспоминаний” о Маяковском как о поэте и человеке.

Это весьма любопытная сторона и, как мне кажется, самая “откровенная”.

В “Охранной грамоте” Пастернак вспоминает эпоху раннего футуризма (1913-14 гг.), именуя это течение “новаторством”:

Новички объединялись в группы. Группы разделялись на эпигонские и новаторские. Эпигоны представляли влечение без огня и дара. Новаторы – ничем, кроме выхолощенной ненависти, не движимую воинственность. Это были слова и движения крупного разговора, подслушанные обезьяной и разнесенные куда придется по частям, в разрозненной дословности без догадки о смысле, одушевляющем эту бурю¹.

Своеобразное определение новаторства! И право же, оно под стать лишь “перепуганному дачнику”!²

Но это определение – не случайно. Дальше оно развивается, растет и вширь и… вглубь.

Между тем в воздухе уже висела судьба гадательного избранника. Почти можно было сказать, кем он будет, но нельзя было еще сказать, кто будет им. По внешности десятки молодых людей были одинаково беспокойны, одинаково думали, одинаково притязали на оригинальность. Как движение новаторство отличалось видимым единодушием. Но, как в движениях всех времен, это было единодушие лотерейных билетов, роем взвихренных розыгрышной мешалкой. Судьбой движения было остаться навеки движением, т. е. любопытным случаем механического перемещения шансов, с того часа, как какая-нибудь из бумажек, выйдя из лотерейного колеса, вспыхнула бы у выхода пожаром выигрыша, победы, лица и именного значения. Движение называлось футуризмом.

Победителем и оправданием тиража был Маяковский.³

Итак, все движение – бессмысленная случайность. Лотерея! Взмах слепого колеса – ив мир выскакивает гений! Творческие качества Маяковского, его мастерство – все это ерунда! Остается лишь удачливость, “фарт”.

Отсюда естественно вытекает и дальнейшее рассуждение Пастернака: если есть “герой” (хотя бы и выскочивший, как номер) – то обязательна и “толпа”.

Таковой оказываются все прочие “новаторы”, все остальные поэты, входившие в эту творческую группировку.

Человек почти животной тяги к правде, он окружал себя мелкими привередниками, людьми фиктивных репутаций и ложных, неоправданных притязаний. Или, чтобы назвать главное. Он до конца все что-то находил в ветеранах движения, им самим давно и навсегда упраздненного.⁴

Крепко закручено! Наповал трех зайцев! И Маяковский возвеличен. И все его товарищи обруганы. И “самое главное” – вся группа уничтожена в лоск. И все одним махом!

Но интересно, о ком же тут говорит Пастернак? Кого он подразумевает? Кто эти “фиктивные” люди?

Неужели Хлебников?! Но ведь “Охранная грамота” писалась не в те доисторические времена, когда Велимира принято было обзывать кривлякой и сумасшедшим⁵.