Читаем К истории русского футуризма. Воспоминания и документы полностью

К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Медведем,когда он смертельно сердитсяНа телефонгрудьна врага тянуа сердцеглубже уходит в рогатину!Течетручьище красной медирычанье и кровьлакай, темнота!Не знаюплачут линет медведи,но если плачутто именно так.То именно так:без сочувственной фальшискулятзаливаясь ущельной длинойИ именно так их медвежий Балыпинскуленьем разбужен ворчит за стеной.Вот так медведи именно могут:Недвижно задравши морду, как те,повыть,избытьсяи лечь в берлогуцарапая логово в 20 когтей.

(“Про это”)

Последнее убежище Маяковского – это не дом со столовой и с супружеской спальней, а уединенная, пещерообразная звериная берлога. (Здесь жизнь и поэзия Маяковского опять переплетаются!)

Об этом он говорил уже давно. Например, в необычайно напряженной вещи 1915 г. “Себе любимому посвящает эти строки автор”

– Где для меня уготовано логово?

Помню, как это смятенное произведение читала Клавдия Я-он: с необычайной болью, угнетенностью и надрывом, переходившим в истошный вопль. Конечно, Маяковский так не читал и нехорошо бы читать так все его вещи, но в данном случае, думаю, эта трактовка была удачна.

В “Себе любимому” дан последний крик надорвавшегося великана, дана предсмертная тоска человека, не желающего примириться не то чтобы с “морковным кофе”¹⁵или другим суррогатом, но даже и с Петраркой.

Если б был ямаленькийкак великий океанна цыпочки б волн встал.Приливом ласкался к луне бы.

Его океан нежности не сравним ни с чем в природе!

Но еще больше изнывал и подергивался, дрожал в вопле дальше:

Если б быть мне косноязычнымкак Дантили Петраркадушу к одной зажечь!Стихами велеть истлеть ей!

Но томная, тонкая, теплящаяся лирика не для него. Последним, безнадежным взрывом, переходящим в хрип и в стон:

Пройдулюбовищу мою волоча.В какой ночибредовойнедужнойкакими Голиафами я зачаттакой большойи такой ненужный!

Контраст – разительный! И… жалкий!¹⁶

Такие резкие колебания для массивной громады гибельны: они не сгибают ее, а ломают, опрокидывают.

Но назойливая гипертрофия мелких человечьих страстишек и по-иному опасна для крупно построенного человека. Висячий мост выдерживает чудовищные нагрузки. Но вот его всколебал, раскачал неумолимо правильной мелкой дробью шагов марширующей роты неопытный командир, забывший “Строевой устав пехоты”, – и мощная конструкция рушится с грохотом, как сердце поэта[12].

А между тем были же выходы. Можно было парализовать эти мелкие, подстегивающие, как хлыст, удары, выбивавшие поэта из его собственного большого ритма. И порой Маяковский находил выходы. Он преодолевал порывы стихийного отчаяния, уныния – и звериный надоедный вой и стон уже не нужны были ему. Все животное слишком примитивно, заунывно, со слякотной слезой. А когда бодр, радостен, энергичен – тогда мало одного То-го-го” и “простого как мычание”.

Тогда призыв и приказ:

Эй, стальногрудые!Крепкие, эй!Бей, барабан!Барабан, бей!

Требуется организованность, маршевый шаг, команда и… самое современное оружие:

Пули, погуще!по оробелым!в гущу бегущимГрянь, парабеллум!

Это уже не размедвеживанье, а технизация.

Плачущих лошадей заменяют ревущие поезда.

Наши плавники – пароходы,Наши крылья – аэроплан.

(“150.000.000”)

Конец Маяковского

Кто слыхал Маяковского на его выступлениях в последние годы, тот, вероятно, замечал, как с первых же слов доклада или читки Маяковский брал самые сильные ноты, через четверть часа обычно начинал хрипеть и уже надорвавшимся голосом продолжал свой вечер.

Людям страшно – у меня изо рташевелит ногами непрожеванный крик¹.

Это был физический надрыв, нерасчетливо сильный разбег, быстро расходующий энергию. Но к финишу сил не хватало, и Маяковский срывался. Это не только картина последних выступлений поэта, но и история его жизни.

В юности Маяковский лучше владел собой. Его воля действовала, как мощная и гибкая пружина, голос был эластичен и послушен поэту. Он сам мог любоваться:

Перейти на страницу: