К истории русского футуризма

Я не могу забыть такого случая: на генеральной репетиции оперы, уже в костюмах (они состояли из прочного проволочн<ого> каркаса и крепкого картона, к<ото>рый живописал К. Малевич) – это спасло актёра. А случай (явно злонамеренный) был такой: по ходу пьесы один актёр стреляет в др<угого> из ружья, полагается – холостой выстрел, но враги наши, бывшие в дирекции театра, вложили в ружьё крепкий пыж, и только благодаря тому, что костюм был сделан из толстого прочного картона и проволочного каркаса, – актёр отделался небольшим ушибом. Тут же кстати сообщу, что тот же враждебный директор, когда после премьеры публика усиленно вызывала «автора», закричал из ложи: «Его увезли в сумасшедший дом!» Преодолеть все эти провокации уже было победой над врагами нового искусства.⁴

Напр<имер>, преславный Гр. Петров (был такой священник – не он ли?) или Марк Криницкий называли новое искусство (всё без изъятия) хулиганством…

– Пощёчиной по собственной физиономии прозвучала книжка молодых эксцентриков – двух Бурлюков, Х<лебник>ова и др., озаглавленная «Пощ<ёчина> общ<ественному> вкусу». – Этот и др. часто появляется в критике и теперь, заменяя собой Маяковского!

Так встречали книги, где впервые печатался М<аяковск>ий, а уже в них был виден его талант и его оригинальность! Всё вышесказанное небезызвестным критиком А. Измайловым, с к<ото>рым <Маяковский> опасался, что на Пасху где-нибудь придётся похристосоваться, и подобным А. Измайлову,[10] – относится и к двум «первым в мире» пьесам футуристов:

– Чепуха, вымученный бред бездарных людей и т. п.

Такая пародия:

Плечами жми
но не прими
Двух Бур-блюков
За дур-аков!

– пишет некий Берендеев. Думаю, не стоит долго останавливаться на этом, тем более, что весь этот печальный мусор подобран в «Первом журнале русских футуристов» (1914) в статье под названием «Позорный столб российской критики».[11]

В наше вр<емя> К. Малевич на Западе и в Америке очень знаменит (в ореоле славы, как пишет мне <Давид> Бурлюк⁵ из <Голландии> в конце 1959). Его считают чуть ли не родоначальником абстракционизма (беспредметничества), образцы к<ото>рого он дал уже в 1913 г<оду>.⁶ Не входя в разбор этого вопроса, скажу только одно: в постановке «Победы…» беспредметного или как он его называл супрематизм<а> не было и не могло быть, п<отому> ч<то> на сцене двигались конструктивные фигуры людей, говорили (правда, на голове у них были большие маски вроде противогазов), действовали, двигались по необходим<ости> суставы сочленений, были и кривые линии, полукруг<и> и др., они напоминали кубистические фигуры людей с выпуклыми грубыми связками <нрзб>.⁷ Пели и читали <на> фонетич<еском> яз<ыке>, напр<имер>, из одних гласных, что вполне напоминало вокальные упражнения.⁸

Эренбург в тетради Preuves пытается с 40-лет<ним> опозданием перевести на французский язык «дыр бул щыл» – но это ему никак не удается, замечу от себя, у фран<цуза> получится нечто вроде «тир буль шиль».⁹ Это все необходимо для понимания музыки оперы «Победа над солнцем».

В. Даль в предисловии к своему толковому словарю говорит, ч<то> по-русски писали только Крылов и Грибоедов, а у П<ушкина> – ½ франц<узская> речь. Вот я и попытался дать фонетический звуковой экстракт русского яз<узская> со всеми его диссонансами, режущими и рыкающими звуками (вспомните хорошие буквы «р», «ш», «щ») и позднее – чтоб было «весомо грубо зримо»: весомо = самый тяжелый низкий звук, это и есть еры.¹⁰ Кстати, пример и из Некрасова: «бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч» – это тоже настоящий русский язык.¹¹ Конечно, если бы Даль услышал мой opus, он наверняка выругался бы, но не мог бы сказать, что это итальянская или французская фонетика.

Как же это получилось в опере? Там почти всё вр<емя> диссонансы, неожиданные скачки и самая смелая фонетика вплоть до песен из одних гласных, но также и из одних согласных – словом, повороты, пассажи самые неожиданные и уже в самом начале песенка, где заявляется

Толстых красавиц
Мы заперли в дом
Пусть там пьяницы
Ходят разные на-ги-шом

Нет у нас песен

Вздохов наград
Что тешили плесень
Тухлых ная-я-я-д!..¹²

Простите, я не удержался, почти запел, но меня тогда уже поражала смелая музыка Матюшина, кстати сказать, первоклассного скрипача, художника, скульптора, мужа Елены Гуро. Он был очень близок к литературе – он <был> и директор издательства «Журавль», а после смерти Гуро – муж Ольги Матюшиной, известной ленинградской писательницы, потерявшей зрение во вр<емя> войны.

В сюжете оперы несколько линий: