К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Всё в жизни изменило,
Что сердцу сладко льстило:
Всё, всё прошло, как сон:
Любовь и Аполлон!
Я стал подобен тени,
К смирению сердец,
Сух, бледен, как мертвец;
Дрожат мои колени,
Спина дугой к земле,
Глаза потухли, впали,
И скорби начертали
Морщины на челе;
Навек исчезла сила
И доблесть прежних лет.
Увы! мой друг, и Лила
Меня не узнает.
Вчера с улыбкой злою
Мне молвила она
(Как древле Громобою
Коварный Сатана):
«Усопший! мир с тобою!» (I, 219)

Глубже берут за сердце читателя тяжко вырвавшиеся из души поэтические признания страдающего человека при первом нравственном его «Пробуждении» (I, 186): на переходе в пору зрелости уже чувствовалось ему, что вся благодатная природа не в силах осенить его ни примирением, ни успокоением:

Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами:
Но я не к счастью пробужден
Зефира тихими крылами.
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запад, веющий с полей,
Ни быстрый лет коня ретива
По скату бархатных лугов,
И гончих лай, и звук рогов
Вокруг пустынного залива —
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви, холодными словами.

Так ранняя жертва «веселившей» прежде душу — своей же радужной мечты, поэт и в зрелом возрасте остался ее же жертвою. Но мечта уже сделалась не прежнею; она переродилась, потому что поэтическая душа почувствовала себя «встревоженною». Тогда и жизнь чудодейственно претворилась в неразрешимый вопрос; человек не может не волноваться и не бороться с самим собою, чтобы победоносно разрешить задачу своей жизни. Для борьбы нужна сила и устойчивость. Все это бесповоротно смолоду перешло на сторону одолевших человека поэтических увлечений. Безоружнее, чем когда-либо, пришлось ему выступить на борьбу с собою и с действительностью. Тогда совсем не оказалось ни воли, ни характера, ни того «постоянства в преодоления преград, поставленных неприязненным роком», которое восхвалялось в Ломоносове как такая сила, которая «увенчала сияющим успехом дерзость» великого человека «в предприятиях». Зародился разлад со всею действительностью, не исключая и самого себя. Напало на душу предрассудочное чувство невозможности «преодоления преград, поставленных неприязненным роком». Частые наплывы одного и того же чувства претворились в привычное предрассудочное состояние, а в этом состоянии нет «Евангелия Царствия», нет и «исцеления всякой болезни и всякой немощи в людях» (Мф. 4, 23). Когда безнадежным состоянием упорно расшатывается едва ищущий самоопределения нравственный строй человека, нельзя не унывать, не озлобляться и не вспоминать с досадою, чтобы не сказать с проклятиями, пережитые раньше «наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего» (I, 157). Но злобно ропщущий на какой-то «рок» из-за своей же напрасно потраченной жизни, но смиренно кающийся человек может спасительно разрешить задачу личной жизни. Каким же чудом, помимо просвещенной религиею веры, мог Батюшков претворять себя в смиренно и деятельно кающегося грешника? Оставаясь по-прежнему гордым, он мог точно так же бесплодно, как и в молодости, взывать: «Боги, даруйте мне мудрость, остальное все — вам!» («Мысли», I, 266) Духовно бессильному человеку никем, ниоткуда, ничего не дается. Ему совсем нельзя даже отрешиться от обаятельной силы своего ума, — то же, что от своей гордости. Гордому человеку ум кажет только себя всеобъемлющим. Обманщик-ум так же фальшиво, как в юности, мог уверить Батюшкова, будто «философия господствует над протекшим и будущим», но «настоящее убивает ее» (I, 266).

Такая, еще на 24-м году жизни записанная, фальшивая «мысль» бросает некоторый просвет в душу поэта. И тогда уже в ней мог жить разлад со временем, и настоящее обманчиво казалось не плодом прошедшего и не корнем будущего. Если жизнь не цепной силлогизм, то на то могут быть нужны и «философия», и «религия»? Можно обойтись, пожалуй, совсем без «морали»…