К пению птиц

Как этой двойственности не быть, если я — из моего, двадцатого века? В той капле из Реки Жизни, которая зовет себя Я, еще не выпал в осадок, еще жив звуками пионерского марша коммунизм, хотя лобовые атаки на Личность, так же прямолинейно использующие липкость Души как порнография использует похотливость Зверя, не прошли.

Успех сопутствует постепенному подходу, хотя цель — та же.

Странное будущее не стучится в дверь, потому что нас несет к нему течение Реки.

Рассуждая об успехе и о цели, я как бы предполагаю чей-то личный интерес в происходящем. Независимо от моей воли, мое мышление греется мыслью о Боге, которого, хотя бы в перспективе, можно понять.

Подозрение, что для этого надо перестать быть Я, пронизано лукавством: к самопожертвованию личность не готова, но уже прикидывает, каким будет воздаяние. Хитрое Я рассчитывает исчезнуть виртуально — чтобы можно было спрятаться и подсмотреть.

— К чему эти фантазии? — спрашиваю себя, вспомнив, в каком мире я живу.

Еще дымят трубы.

Еще не произошел переход к биогенной цивилизации, когда леса или тростники Нового Палеозоя повернут вспять движение пустынь и остановят глобальное потепление.

Да что там говорить, если еще идут религиозные войны!

Совершенно очевидно, что в оставшемся мне будущем моим только и будет ЕЩЕ — никакого УЖЕ.

Я почувствовал себя уставшим от необходимости доживать эту жизнь и дописывать этот текст.

Захотелось, пока не поздно, произвести инвентаризацию:

— Что же в этом мире действительно мое?

Мне стало жаль, что я уже стар, и что поэтому ответ на мой вопрос не так прост, как если бы я сидел в песочнике — и все мои сокровища были наперечет, и я точно бы знал, от кого их надо оберегать, а с кем не мешает выгодно поменяться.

Вдруг я понял, что поскольку я уже стар, то ответ на мой вопрос еще проще:

— Мое — всё, что во мне, всё что я увидел, узнал и почувствовал.

Я мог бы ответить просто:

— Всё, — но такой ответ философски тенденциозен, а мне не хочется ни с кем спорить, тем более, что я знаю, как мне возразят. Вместо «всё» мне скажут:

— Ничего.

И самое смешное, что это тоже будет правда.

Хочу себе поклясться, что остаток жизни ни с кем не буду спорить.

Хочу себе поклясться, что буду только слушать — а если говорить, то лишь для того, чтобы спрашивать.

Поскольку я уже немного представляю, что в этой жизни почем, то мне известно, что нет ничего дороже, чем опыт познания.

По мере жизни он постепенно превращается в опыт самосознания.

И вот, мне кажется, что я способен испытать настоящую любовь только теперь.

Да только теперь и любить страшно, поскольку уже чувствуешь зыбкость бытия: а вдруг любимая умрет раньше?

Мне становится понятной странность моего существования: я свободен на поводке.

50. Подозревая, что наука лжет

Поводок — это отнюдь не метафора тесноты в нашем муравейнике, а элемент встроенной в меня Системы Счастья.

Она награждает и наказывает неумолимо и неминуемо.

Ее возможности несравнимы с возможностями даже самого тираничного из когда-либо существовавших государств.

Вот и сейчас, я дошел до доступного мне края, поводок натянулся, и я подумал о любви.

Потому что на самом деле:

— НЕ О ЧЕМ БОЛЬШЕ ДУМАТЬ!

Я имею в виду любовь в широком смысле — как то место во внутренней бесконечности, где хочется быть.

К послеобеденному сну — тоже любовь.

Система Всеобщей Привязанности: в то время как мы натягиваем поводок не только во всех направлениях, но даже стараемся проникнуть мыслью в другие измерения, другой его конец держит крепкая Рука.

Мечта некоего автора состояла в том, чтобы натянуть поводок как только можно — и, рискуя навлечь гнев Хозяина, оставить на Стене пахучую метку.

Пользуясь случаем, передаю привет безвременно ушедшему Другу Улыбчивой Суки: мы с ним доподлинно знаем, какие из удовольствий стоят мечты.

Возникает резонный вопрос:

— Зачем Хозяину хлопоты с поводком? Почему бы не отпустить нас на волю?

Вдруг во мне рождается подобострастное сочувствие к Его заботам обо всем своем стаде, среди овец в котором я. Сейчас для меня Он — Существо, потому что не могу же я пожалеть Идею!

Я буду сумасшедшим придурком, если стану жалеть Молекулу.

Даже если сочиню комикс, как Молекула прилетела на Мертвую Планету и упала в Стерильный Океан.

И как программы самовоспроизводства оказалось достаточно, чтобы в наборе простейших желаний материализовалась Воля.

Я не стану фантазировать, как желание съесть превратилось в мечту увидеть жертву — и появился Глаз.

Глаз выглянул из глубин потерявшего стерильность Океана, где, как и на безжизненном пока Острове, тоже есть свет и тень, и где выжили те из молекул, в которых случайно образовался код постройки прибора, отличающего свет от тени.

Для оживления картины, я мог бы поместить на Острове Робинзона, чтобы тот не терял времени, сидя на берегу, а принялся считать все эти случайные изобретения, как только монстры потянутся из Вод на Сушу.

Комикс без Робинзона будет скучен, потому что, согласно нашему убеждению — заглянем в наши книги! — на этом свете что-то происходит, только попадая в чей-нибудь внутренний мир.