К портретам русских мыслителей

Автор статьи о дороге к храму стремится внушить читателям, что интерес к сборнику сегодня может быть только чисто психологический (вы «устали от идеологического шума», захотели-де эгоистического покоя и т.п.), и гипнотизирует свою аудиторию ссылками на фактическую историю: «жизнь покажет, что это была программа обреченных», что у либерализма «Вех» «под ногами пустота», их нужно отложить «в сторону» и «читать другие книги», которые автору заменяет одна книга, мы уже знаем, какая. Здесь делается все, чтобы интерес к погребенному сборнику вытеснить интересом – к его более живучему (хотя не значит, что более живому) сопернику. «Смена вех» рекламируется здесь методом антитез: как «преодоление изнутри» «веховского содержания», как «земной гул народной улицы», ворвавшийся в пространство небесных «увлекающих от земли» звуков… (Сразу же, правда, возникает недоумение, почему народным гулом назван «живой, ничем не заглушенный и не искаженный голос», собственно, таких же интеллигентов, как и авторы «Вех», даже, по словам Клямкина, их «воспитанников» и «белых офицеров»; а по сути дела, «Смена вех» – это вообще не столько «живой голос», сколько теоретическая программа, авторы которой настраивались на ее писание не без возбуждения в себе праведного гнева.) Однако, как ни отвращали читателя от одних и ни привораживали к другим, он все больше тяготеет к «обреченным» идеалистам, а не к получившим поддержку «реалистам».

Но так ли уж реалистичны противники «Вех»? Сменовеховцы совершили, быть может, самый осознанный и широковещательный поворот в своих старорежимных (от старой России к новой Советской власти) и в своих либерально-интеллигентских (от права к силе) ориентациях. Победоносных политических противников они признали за единственных хранителей их святыни – великой России, мотивируя свои надежды на гегельянски-мефистофельский манер, «причудливой диалектикой» и «божественной иронией», по законам которых желающие зла творят добро. Новая власть, по их расчетам, во имя своих «интернациональных целей» поневоле станет оплотом российской державы и будет «возрождать экономическую жизнь». Как видим, их цинизм не был абсолютным и рождался из страсти к великой России, из подлинной жажды верить в ее будущее. Но «диалектика» действует по своей «причуде», и «божественная ирония» смеется над человеческим хитроумием. То единственное, ради чего несчастные сменовеховцы продавали свою душу, оказалось большой панамой. Более чем очевидно, что революционный режим с его сильной «дисциплиной» и новым «идейным единством», в чем устряловцы видели гарантию от центробежных тенденций, привел как раз к развалу любимой ими Российской державы, а центростремительные силы, которые ему приписывались, оказались, наоборот, накопленной в недрах этой старой Российской империи мощной сдерживающей инерцией.

Однако апология наличной силы в раннюю эпоху революции и, что особенно важно, кануна нэпа у сменовеховских государственников с их желанием увидеть у России восстановленным ее прежнее лицо носит трагический характер, чего никак нельзя решить в отношении их сегодняшних сторонников, – которые живут во времена уже вызревших плодов, свободны от старых привязанностей и расположены рассуждать о «дорогах» к некоему «храму» без алтаря. Современные идеологи имеют больше преимуществ, и потому меньше оправданий, перед своими предками, поскольку получили возможность наблюдать «острые последствия ошибочного миросозерцания», которые, по выражению одного раскаявшегося революционера конца прошлого века, предшественника «Вех», «проявляются только тогда, когда оно дозрело до своих логических выводов»[502]. Поэтому сегодня отстаивать явный тупик, ссылаясь на детерминизм, не только безнравственно, но и беспочвенно.

А быть может, вообще, если верить, что история это не драма абсурда, между этими наречиями – безнравственно и беспочвенно – существует «принципиальная координация», как существует, в конечном итоге, пусть потаенная, но нерушимая связь между правдой и бытием: «Мне отмщенье и Аз воздам». Быть может, видимая победа какой-либо силы не всегда оказывается подлинным торжеством ее в истории. Можно ли сказать, например, что в действительности победила концепция «формирования нового человека», хотя она и вытеснила с поверхности бывшую до нее христианскую идею совершенствования «старого человека»? Если даже и стал человек во многом другим, то это лишь результат искажения его природы, а вовсе не создания новой. То, что представляется побеждающей в истории тенденцией, гипнотизирующей нас через понятие детерминизма, вовсе не обязательно торжествует в ней. Даже все подавляющая, свирепствующая на исторической сцене сила, как это ни парадоксально, не торжествует, поскольку подлинное торжество есть победа, открывающая плодотворный путь, а не – захват, несущий разорение.