"К предательству таинственная страсть..."

Через несколько лет после нашего знакомства Борис Слуцкий, видимо, убедившийся, что никакие соблазны “авангардного сюрреализма” не обворо­жили меня, что всё явственней мой путь поворачивается в сторону русской национальной традиции, что я всё больше времени провожу в кругу Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Николая Рубцова, Анатолия Передреева и дру­гих “почвенников”, перестал поучать и воспитывать нерадивого ученика, что явственным образом отразилось в дарственных надписях на его книгах, кото­рые он дарил мне в течение 15 лет. В 1959 году на книге “Время” он просто расписался: “Б. Слуцкий”. Через год на книге “Память” начертал, используя пушкинскую строчку, целую программу жизни: “Станиславу Куняеву — в на­дежде славы и добра от него и для... и для нашей поэзии, 17.Х11.1960”. В одной из следующих книг добавил в эту дарственную надпись весьма важ­ное слово: “Станиславу Куняеву в нетерпеливой надежде славы и доб­ра”. Мало того, на книге “Годовая стрелка” (1971) Слуцкий перевёл меня (вме­сте с женой) из своих учеников в друзья: “Гале и Стасику в знак старинной дружбы. Борис Слуцкий”. Но когда выяснилось, что я не полностью оправ­дал его надежды, он великодушно предоставил мне свободу выбора, написав на книге “Доброта дня” (1973) полушутливо-полусерьёзно: “Поэту Куняеву отпускная (согласно прошению), Борис Слуцкий”.

...С тех пор прошла целая жизнь. И недавно, выходя из нашего писатель­ского дома на Красноармейской улице Москвы, я увидел на приступочке стоп­ку книг, которую за ненадобностью выложил перед выходной уличной дверью кто-то из жильцов, у которого рука не поднялась отнести книги на помойку... Я из печального любопытства стал перебирать стопку, и вдруг одна из книг словно бы обожгла мою руку: это была книга Бориса Слуцкого “Работа” (М.: Советский писатель, 1964). У меня такой книги не было. Мелькнула мысль: “Возьму сборник себе!” Но, отогнув обложку, я прочёл: “Юре Рюрикову в надежде славы и добра (без боязни), Борис Слуцкий”. Я понял, что родные покойного журналиста Рюрикова, который жил в одном подъезде со мной, вынесли эту стопку книг с надеждой, что последние ценители литера­туры в нашем писательском кооперативе не пройдут мимо. То, что Борис

Абрамович сделал на сборнике такую же дарственную надпись, что и на кни­ге, подаренной мне, меня не расстроило. Но меня ошеломило то, что на мо­их глазах разрушалась вера Слуцкого в силу поэтического слова, вера, о ко­торой он писал в 50-е годы:

Покуда над стихами плачут

и то возносят, то поносят,

покуда их, как деньги, прячут,

покуда их, как хлеба, просят,

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело,

оно, как Польша не сгинела,

хоть выдержало три раздела.

Помню, как мы вместе с Кожиновым и Передреевым восхищались этими стихами, этой силой слова, которое в тот чёрный день лежало на ступеньках передо мной, обездушенное и обесчещенное... Как тут не позавидовать Бо­рису Абрамовичу, избегнувшему унижения лицезреть заветную книгу своих стихотворений на грязном полу возле уличной двери дома, где до сих пор жи­вут состарившиеся, как и я, писатели или их вдовы, или их дети.

Но справедливости ради надо признаться, что я, поверивший, будто хо­рошо знаю Слуцкого, во многом ошибался. Да, Слуцкий действительно был для меня советским поэтом, писавшим стихи о нашей трудной победе в кро­вопролитной войне, поэтом, воспевавшим вчерашних солдат, одолевших за­суху сорок шестого года, поэтом, преклонявшимся перед вдовами, танцую­щими в деревенском клубе со своими подругами, потому что их мужья не вернулись с войны. Он умел даже в стихах об общественной бане, узрев, сколько ран и шрамов нанесено войною на тела обнажённых русских мужи­ков, воздать должное их судьбам. Но полностью узнать глубину его судьбы и его понимания жизни мне пришлось, к сожалению, лишь после смерти по­эта — в годы перестройки, когда были опубликованы многие его стихи, к ко­торым советская цензура была беспощадна, когда вышла книга воспомина­ний о нём и о его родословной, когда книга с заголовком “Борис Слуцкий” была издана в серии ЖЗЛ. Но самая важная книга, вышедшая после смерти поэта, была названа строчкой из его стихотворения “Теперь Освенцим часто снится мне”. Без неё понять духовные и душевные метания Слуцкого невоз­можно... Лишь после этих изданий русско-еврейский узел, всю жизнь бо­лезненно и скрытно волновавший поэта, стал доступен для понимания исто­риков, литературоведов, да и просто читателей. А начинал завязываться этот узел для Слуцкого ещё в его детские годы.

Есть у этого сурового реалиста и честного историка стихотворение, чрез­вычайно важное для него, которое я назвал бы гимном “уравниловке”:

Я родился ладным и стройным,

с голубым огнём из-под век,