"К предательству таинственная страсть..."

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Всё бормотало мне: — Подлец! Подлец!

....................................................

Проклятье и презренье! Уходи!

Я покидаю старую кровать:

— Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать!

Когда Багрицкий писал в 1930 году эти отступнические строки, Слуцкому было лишь 10 лет. Но он, поступивший в 1937 году в ИФЛИ, в отличие от Ба­грицкого, страдавшего от одиночества, погрузился в атмосферу, которая по­могла Солженицыну, поступившему в то же самое легендарное заведение, на­звать первую свою книгу с большевистской прямотой: “Люби революцию!” А находящийся в Мексике Лев Троцкий в эти же годы заканчивал свою послед­нюю “антисталинскую” книгу “Преданная революция”.

***

В ИФЛИ перед войной учился своеобразный отряд высокоодарённой по­этической молодёжи, воспитанной на стихах крупнейших поэтов-романтиков предшествующего поколения, — Антокольского, Багрицкого, Сельвинского, Луговского, Светлова. Условно я их называю “ифлийцы”. (Для меня это поня­тие не формальное, определяющее принадлежность к ИФЛИ большинства из них, а содержательное, в него я вкладываю весь клубок идей, связанных с ро­мантическим представлением об истории, о мировой революции, о Второй мировой войне. Ифлийцы стремились продолжить традиции учителей и, в сущности, ещё задолго до начала войны стали писать о ней, пытаясь уга­дать, какой она будет, и справедливо видя в этих догадках своё предназна­чение. Все они готовились к Мировой Революции. Через несколько лет после окончания войны Борис Слуцкий, вспоминая о ближайшем из своих друзей Михаиле Кульчицком, напишет о его судьбе так:

Я не жалею, что его убили,

жалею, что убили рано,

не в третьей мировой, а во второй;

рождённый пасть на скалы океана,

он погребён континентальной пылью

и хмуро спит в своей глуши степной.

Стоит поразмышлять, почему поэту жаль, что его герой пал во Второй мировой войне, в той её славной части, которая у нас называется Отечест­венной? Да, видимо, потому, что герой, выросший и воспитанный в 20-30е годы с их лозунгами Всемирной Революции и глобальной схватки миров, готовился к большему: к последнему и решительному бою, который назван поэтом “третьей мировой”. А этого боя не получилось. Получилась Отечест­венная война. Потому с такой разочарованностью звучит противопоставление мечты и действительности — “рождённый пасть”, — а в итоге всего лишь “хму­ро”, то есть почти недовольный судьбой, “спит”, да в какой-то провинциаль­ной “глуши степной”, засыпанный вроде бы и родной землёй, но поэт назы­вает её всего лишь “континентальной пылью”. А ведь был рождён, чтобы пасть “на скалы океана”!

“Да, не удалась жизнь!” — только так можно прочитать это стихотворение. Не оправдала история надежд безымянного поэта, в которых угадывается не чья-то конкретная, но судьба целого поколения интеллигентов-романтиков.

Нет, наступали сроки,

готовились бои,

готовились в пророки

товарищи мои.

Готовились в пророки, готовились к последнему и решительному, после которого наступит Царство Справедливости, а жизнь охладила вдохновенные головы и заставила воевать в тяжёлой, некрасивой, неромантичной Отечест­венной войне, в которой “не до жиру — быть бы живу”, не до славы, — “смерт­ный бой не ради славы — ради жизни на земле...”.

“Пророк” и поэт из поколения Слуцкого Арон Копштейн пошёл доброволь­цем на “незнаменитую” финскую войну, доказывая искренность “ифлийства”:

Но в январе сорокового года

Пошли мы, добровольцы, на войну

В суровую финляндскую природу,

В чужую, незнакомую страну.

Он был убит на этой войне, но перед смертью успел написать своё кредо:

И если я домой вернуся целым,

Когда переживу двадцатый бой,

Я хорошенько высплюсь первым делом,

Потом опять пойду на фронт любой.

1940

“На фронт любой” означало куда угодно — в Испанию, в Финляндию, в Абиссинию, потому что любое пламя войны в любом регионе в те времена казалось романтикам отсветом пожара мировой революции, которую они при­зывали:

Наперевес с железом сизым

И я на проволоку пойду,

И коммунизм опять так близок,

Как в девятнадцатом году.

Но в 1919-м у нас был военный коммунизм, после которого, спасая свою власть, страну и народ, большевики ухватились, как за соломинку, — за нэп, при котором выжил еврейский ребёнок Борис Слуцкий.

***

В далёком уже 1987 году я опубликовал в журнале “Молодая гвардия” ста­тью о поэтах, вошедших в литературу перед войной и в первые годы войны, где, отдавая дань их талантливости, их гражданскому и человеческому муже­ству (“отряд высокоодарённой поэтической молодёжи”, “бескомпромиссный талант”, “абсолютная искренность поколения”, “романтическое бесстрашие”, “жертвенность” — характеристики из моей статьи), тем не менее, спорил с ро­мантизацией войны, оспаривал книжные романтические схемы “земшарной республики Советов” и абстрактно понятого интернационализма, ярче всего, пожалуй, выраженного в формуле М. Кульчицкого: “Только советская нация будет // и только советской расы люди”. Цитируя строки, воспевающие ход мировой революции:

Но мы ещё дойдём до Ганга,

но мы ещё умрём в боях,