"К предательству таинственная страсть..."

Не знаю, не знаю... Я бывал в этих странах в 60-е и 70-е годы и видел, как стоят там в неприкосновенности памятники польским королям и Пилсудскому, генералу Скобелеву и всем династиям венгерских королей и полко­водцев, чешским монархам и деятелям католической церкви в той же Речи Посполитой... А о Югославии с её патриотизмом и говорить нечего. Видимо, поэту очень хотелось, чтобы революции в славянских странах проходили по той же схеме, что и в России... ”До основанья...” Эта его мечта вступала в полное противоречие с действительностью, с тем, как и по чьей воле насаж­дался социализм в Югославии, Венгрии, Румынии, Болгарии. Так что здесь правы или Слуцкий со Сталиным, или кардинал Мидсенти с Лехом Валенсой. Однако таких стихотворений не просто об освобождении от фашизма, а одно­временно с этим о социалистических “народных” революциях в Восточной Ев­ропе у Слуцкого более чем достаточно. Их искусственный пафос был для по­эта продолжением пафоса “мировой революции”: “всем лозунгам я верил до конца”, — это не были пустые слова. Скорее всего, поэт выполнял эту исто­рическую работу, считал, что она есть своеобразное продолжение (или за­вершение) “мировой революции”, победившей коричневую контрреволюцию “тысячелетнего рейха”. Нелегко в это поверить, но один из самых трезвых фронтовиков-”шестидесятников” Борис Слуцкий так вспоминал в стихотворе­нии “Встреча” о застолье советских офицеров с офицерами армии союзников на берегу Эльбы в мае 1945 года:

Покамест полковники водку пьют,

Покамест смакуют виски,

Доколе пехотные песни поют

По-русски и по-английски —

Мы ищем друг друга глазами. Но

Взгляд отвечал взглядом.

Вторая в моём поколенье война

Садится со мною рядом...

Не пьём. Не поём. Но молчим и молчим,

И ставим на памяти метку.

Разведка, наткнувшаяся на разведку,

Мечи, застучавшие о мечи...

Сегодня подписана и утверждена —

Сегодня! Девятого мая! —

Вторая в моём поколенье война —

Третья мировая.

Слуцкий держался за эту иллюзию “Третьей мировой”, как говорится, “до последнего патрона”. Её разрушение не могло не наложить печать на его ду­шевное состояние, как и несколько других, не менее роковых причин.

***

Русско-еврейский вопрос, в первую половину жизни Слуцкого для него не существовавший, с годами мучил поэта всё больше и больше. Всё чаще его интернационализм ощущал свою непрочность перед натиском возрождавше­гося в обществе национального еврейского чувства. Появляются стихи...

Романы из школьной программы,

На ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

Не лезущий в вашу родню,

Ваш пламень — неяркий и тусклый —

Я всё-таки в сердце храню.

Почти русофильские стихи, но с одной очень существенной оговоркой, о которую всегда цеплялось моё чувство при чтении этого стихотворения. “Не курский, не псковский, не тульский” — поэт ещё не решается сказать “не рус­ский”, потому что последняя линия обороны — язык, культура, поэзия — это за ним. Не в происхождении, которое он игнорирует, а в любви к русской ли­тературе он видит свою “русскость”. Так-то оно так. Но кроме русской лите­ратуры, есть ещё русская история, и сегодняшний пересмотр её самого страшного периода — 20-30-х годов, когда произошёл геноцид русского на­рода, — делает весьма уязвимой жестокую формулу Слуцкого: “Я все лагеря и погромы // за эти романы прощу”. Поскольку мы сейчас знаем, кто строил лагеря и кто руководил ими, знаем фамилии верховных теоретиков и практи­ков ГУЛага, основателей системы ОГПУ-НКВД, и знаем то, что погромов на “курской”, псковской” и “тульской” земле не было, что крупнейшие погромы были в Белостоке, населённом поляками, в Кишинёве, населённом молдава­нами, на Львовщине, населённой бандеровцами. А кто кому должен прощать “лагеря” — тоже вопрос непростой.

В своём эпохальном труде “Двести лет вместе” Александр Солженицын, вспоминая о том, что 5 августа 1933 года в газете “Известия” был опублико­ван указ о награждении в связи с завершением строительства Беломоркана­ла высших руководителей стройки — Г. Ягоды, М. Бермана, С. Фирина, Л. Когана, Я. Раппопорта, Н. Френкеля — орденами Ленина, писал: “Все их портреты крупно повторены были в торжественно-позорной книге “Беломор­канал”, формата, как церковное Евангелие <...> И 40 лет спустя я повторил эти шесть портретов в “Архипелаге...” — с их же выставки взял, и не выбороч­но, а всех управителей, кто был помещён. Боже — какой всемирный гнев под­нялся: как я смел?! Это антисемитизм! Я — клеймёный и пропащий антисе­мит. <...> А где же были их глаза в 1933-м, когда это впервые печаталось?”

***

Помню, как летом 1960 года я приехал к Слуцкому на Балтийскую улицу, где он жил в плохонькой двухкомнатной квартире с женой Татьяной Дашковской, чтобы взять для журнала “Знамя” его стихи. Он посадил меня за пись­менный стол, вытащил из ящика кипу стихотворений и, сказав: “Выбирайте любые!” — закрыл за собой дверь... Первое стихотворенье в этой стопке со строкой “евреи люди лихие” ошеломило меня. Я запомнил его наизусть с то­го дня, проведённого в квартире Слуцкого:

Евреи хлеба не сеют,