"К предательству таинственная страсть..."

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие;

Иван воюет в окопе,

Абрам ворует в рабкоопе.

Я всё это слышал с детства

и скоро совсем постарею,

но мне никуда не деться

от крика: “Евреи! евреи!”

Не воровавший ни разу,

не торговавший ни разу,

ношу в себе, словно заразу,

эту проклятую расу.

Пуля меня миновала,

чтоб говорилось не лживо:

“Евреев не убивало —

Все воротились живы!”

Но всю сложность, глубину и противоречивость этих стихов я понял толь­ко в нынешней старости.

Борис Слуцкий — честный поэт, находившийся в эпицентре всех социаль­ных и национальных веяний — русских, советских, еврейских, — попытался в этом стихотворении внятно выразить всю сложность еврейской судьбы. Он бесстрашно принимает (или, по крайней мере, не отвергает) упреки мировой и русской истории, когда перечисляет пороки еврейства: “они солдаты пло­хие”, “люди лихие”, “Абрам торгует в рабкоопе”, “евреев не убивало — все воротились живы”... Это почти набор антисемитских обвинений — анекдотов, наветов, слухов, сплетен... Но честный поэт Слуцкий не возмущается, не кричит в истерике: “антисемитизм!”, “черносотенство!” — он со спокойной усталостью как бы соглашается, что нет дыма без огня, что в этих антисемит­ских упреках есть некая страшная и трагичная для евреев и для него правда: “Но мне никуда не деться // от крика: “Евреи! евреи!” Он почти соглаша­ется с тем, что есть для этого тотального осуждения причина, поскольку очень уж не похожи евреи на все другие ветви человечества. “Ношу в себе, словно заразу, // эту проклятую расу”, — с мужеством отчаяния признаёт он, что ра­са — “особая”, но одновременно поэт понимает, что мир несправедлив, об­виняя поголовно в “особом расизме” всех евреев.

Вот он сам. Его душа, распахнутая в стихах. Его судьба, непохожая на судьбу “Абрама”, торгующего во время войны в рабкоопе; непохожая на судь­бу евреев, укрывшихся в тылу, на судьбу евреев, которые и “люди лихие”, и “солдаты плохие”, не похожа на судьбу чуть ли не всей “особой расы”. “Не воровавший ни разу, // не торговавший ни разу”, — но почему мир не хочет видеть этой его единоличной искупительной честности, его офицерской муже­ственности, его, в конце концов, советского патриотизма? А сколько горест­ной иронии в последних строчках: “Пуля меня миновала” — для чего? — для дальнейшей жизни после войны?! Да нет, всё гораздо страшнее! Для того, чтобы “навет” на еврейство был абсолютным, безо всякого исключения:

Чтоб говорилось не лживо:

“Евреев не убивало —

все воротились живы!”

Даже его личная удача — остался жив — ложится на антисемитские весы истории, потому что мир убеждён в порочности “особой расы”, “избранного народа”. А это уже разговор с судьбой, вымаливание милости у немилосерд­ного, страшного и карающего Бога евреев Яхве. Моление, похожее на моле­ние Авраама о том, чтобы ревнивый Бог Израиля простил утонувшие в грехах и непослушании ветхозаветные города Содом и Гоморру, поскольку в них всётаки есть среди тысяч, достойных только “заклятия”, несколько праведников. “И подошёл Авраам и сказал: может быть, есть в этом городе пятьдесят пра­ведников? Неужели Ты погубишь и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нём? Не может быть, чтобы ты погубил праведного с нечести­вым... Судия всей земли поступит ли неправосудно?’ (Бытие, 18; 25).

Поэт возвращает нас к спору, длящемуся сорок веков, начало которому было положено в лукавом и трогательном молении Авраама, чтобы грозный Яхве помиловал ради горстки праведников целый город грешников.

Свято место пусто не бывает. И недаром Борис Слуцкий, выросший в эпоху воинствующего атеизма, вспомнив отринутого историей ветхозавет­ного Бога, поставил на его место другой, более понятный образ:

Мы все ходили под Богом.

У Бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

его иногда видали

живого. На мавзолее.

Он был умнее и злее

Того — иного, другого

по имени Иегова,

которого он низринул.

Извёл, пережёг на уголь,

а после из бездны вынул

и дал ему стол и угол.

Этому земному Богу Слуцкого свойственны и “всевидящее око”, и “всепроницающий взгляд” — всё забытое, ветхозаветное и вдруг всплывшее из доисторической вавилонской бездны.

Интересно, что Сталин в стихах русских поэтов той же эпохи (Исаковский, Твардовский и др.) изображён как понятный людям земной человек, как су­ровый, но справедливый отец, как народная надежда, в крайнем случае, как полководец и вождь, и даже злодей или диктатор. Но никогда — как Бог. Та­кое случалось лишь с поэтами, вышедшими из “хаоса иудейского”, из еврей­ской среды, сохранившей в своей генетической памяти все ветхозаветные ми­фы об отношениях их предков с грозным племенным божеством Яхве.

***