"К предательству таинственная страсть..."

Слуцкий не был первым из литературной среды в осмыслении “голоса крови”. В книге “Свет двуединый”, изданной в России в 1996 году с подзаго­ловком “Евреи и Россия в современной поэзии” поэт и переводчик Аркадий Штейнберг с неменьшим бесстрашием вглядывался во тьму времён:

Не кровь отцов, не желчь безвестных дедов,

переправлявших камни через Нил,

сильны во мне: иной воды изведав,

я каплю Волги в жилах сохранил.

И русским хлебом вскормленный сыздетства,

с младых ногтей в себя его вобрав,

я принял выморочное наследство

кольцовских нив и пушкинских дубрав.

Мысль глубокая, хотя и косноязычно изложенная, я уж промолчу о том, что “кольцовские нивы” и “пушкинские дубравы” Штейнберг называет “вы­морочным наследством”. Слуцкий, конечно же, владел русским языком го­раздо с большей естественностью, нежели Штейнберг. И чувствуя это, он от стихотворения к стихотворению искал выход из своего двусмысленного по­ложения:

На русскую землю права мои невелики,

но русское небо никто у меня не отнимет.

А тучи кочуют, как будто проходят полки.

И каждое облачко приголубит, обнимет.

И если неумолима родимая эта земля,

всё роет окопы, могилы глубокие роет,

то русское небо, дождём золотым пыля,

простит и порадует, снова простит и прикроет.

Я приподнимаюсь и по золотому лучу

с холодной земли на горячее небо лечу...

Земля или небо? Небо или земля? Какая стихия даёт нам право называть­ся русским, немцем, евреем? А что, если Лермонтов ближе к сути, нежели Слуцкий, когда он пишет о “тучках небесных”, о “вечных странниках”: “вечно холодные, вечно свободные, // нет у вас родины, нет вам изгнания?” А что, если правота Анны Ахматовой — глубже и сильнее чувств Слуцкого, когда она вспоминает в стихотворении “Родная земля” именно о земле, но не о небе:

Но ложимся в неё и становимся ею,

Оттого и зовём так свободно — своею.

Конкурентная борьба неба и земли за человеческую душу родилась в до­исторические эпохи, когда древние семитские племена осознали, что в ок­ружении множества безбожных или многобожных народов не будет у евреев возможности навечно оставаться на какой-то одной земле, что придётся им сегодня рыдать на реках вавилонских, а в следующие века обживать Пире­нейский полуостров или внедряться в земли, населённые германскими, польскими и прочими варварами... А небо — оно везде одно и принадлежит безо всяких границ всему человечеству. Это почувствовал и понял знамени­тый еврейский художник из Витебска Марк Шагал, создавший живописную серию “людей воздуха”, о чём Андрей Вознесенский написал стихотворение “Васильки Шагала”, принесшее ему славу в еврейских кругах не меньшую, нежели та, которую получил Евтушенко за свой “Бабий Яр”:

В небе коровы парят и ундины.

Зонтик раскройте, идя на проспект.

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек...

...........................................

Ах, Марк Захарович, нарисуйте

непобедимо синий завет —

небом единым жив человек.

Марк Захарович послушал своего молодого друга и разрисовал изра­ильский кнессет ярко-синим цветом, каким сверкает шестиконечная звезда Давида.Из песни слова не выкинешь: Слуцкий, переживший во время Холокоста гибель многих своих родных, несмотря на “жажду обрусения”, не мог стереть эти страшные страницы из своей памяти: