"К предательству таинственная страсть..."

“Черта за чертою. Пропала оседлость: шальное богатство, весёлая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Он вылетел в трубы освенцимских топок. Мир скатерти белой в субботу и стопок”, “Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем”, “Я не нашёл ни тёти и ни дяди, не повидал двою­родных сестёр, но помню, твёрдо помню до сих пор, как их соседи, в землю глядя, мне тихо говорили “сожжены”... У него есть стихи о том, “как убивали мою бабку”, у него есть стихи о “берёзке в Освенциме”: “Бе­рёзка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Слу­чись, когда придётся надо мною...”, у него есть стихи о том, что с псевдо­нимами можно смириться, но от “отчества” отказываться нельзя... У него есть стихи о том, что “еврейским хилым детям, учёным и очкастым, отличным шахматистам, посредственным гимнастам” надо заниматься “боксом”, “по травкам бегать босым”, “почаще лезьте в драки”... Почему? Да пото­му, что “ведь он ещё не кончился, двадцатый страшный век”.

Но одновременно он с горечью понимает, что это невозможно. Что из мо­лодых поэтов, когда-то входивших вместе с ним в русскую литературу, что вышло? А вот что:

Стали старыми евреями

все поэты молодые,

свои чувства поразвеяли,

свои мысли охладили.

Кто бродил Путями Млечными,

верен был Прекрасной Даме,

стали все недолговечными,

а не вечными жидами.

И акцент проснулся, Господи,

и пробились, Боже, пейсы...

Умный, расчётливый и осторожный Межиров бежал от такой жёстоковыйности Слуцкого, как чёрт от ладана, и, размышляя о русско-еврейском про­тивостоянии, всячески успокаивал себя: “Две крови, слившись воедино, // текут сквозь время напролом”. Недаром он же, прочитав евтушенков­ское стихотворение “Бабий Яр”, со страхом забормотал: “Спрячьте, Женя, это стихотворение и никогда никому его не показывайте!” Одним словом, Александр Петрович понимал, что нельзя “будить лихо, пока оно тихо”. Слуц­кий же шёл “напролом”, желая переродиться в русского во что бы то ни ста­ло. Он слишком хорошо чувствовал и понимал, что наступила эпоха Освенци­ма, которая жёстко спрашивает каждого его единокровного соплеменника: “Ты еврейский или русский?” Но одновременно с этими страстями-мордастями Слуцкий, как за последнюю соломинку, держался за отчество:

... И отчество, однако,

Я, как отечество, не выдам, не отдам.

Стихи так и называются “Отечество и отчество”, не зря же мы звали его “Абрамыч”. Но самый большой счёт своему народу был предъявлен Борисом Абрамовичем в стихотворении “Ваша нация”:

Стало быть, получается вот как:

слишком часто мелькаете в сводках

новостей,

слишком долгих рыданий

алчут перечни ваших страданий.

Надоели эмоции нации

вашей,

как и её махинации.

Средствам массовой информации,

Надоели им ваши сенсации.

Объясняют детишкам мамаши,

защищают теперь аспиранты

что угодно, но только не ваши

беды,

только не ваши таланты.

Угол вам бы, чтоб там отсидеться,

щель бы, чтобы забиться надёжно!

Страшной сказкой

грядущему детству

вы ещё пригодитесь, возможно.

Обратим внимание на то, что поэт дал стихотворению заголовок “Ваша нация”. Не “наша”. И даже не “моя”, как будто он уже перевоплотился в русско-славянскую стихию, избавившись от власти над собой “этой про­клятой расы”. Я представляю, как возмутился бы Слуцкий, если бы подоб­ное стихотворение о евреях написал поэт из кожиновского окружения или употребил бы словосочетание “проклятая раса”. Позволить такой “антисе­митский” выпад Слуцкий мог только себе. Перечитываю это стихотворение и думаю, что Слуцкий, сам того не подозревая, поднялся в нём до высот, которые встречаются в ветхозаветных обличениях своего грешного народа у древнееврейских пророков Ионы, Исайи, Иеремии. И, как будто понимая, что этот духовный взлёт опирается не на русскую землю и направлен не в русское небо, он ставит на своём пути к “обрусению” последнюю трагиче­скую точку:

Созреваю или старею —

Прозреваю в себя еврея.

Я-то думал, что я пробился.

Я-то думал, что я прорвался...

Не пробился я, а разбился,

не прорвался я, а сорвался.

Я, шагнувший ногой одною

то ли в подданство,

то ли в гражданство,