"К предательству таинственная страсть..."

Тема эта неисчерпаема, и мне вспоминается, как я в середине 70-х годов, возвратившись осенью в Иркутск с Нижней Тунгуски из Ербогачена, где охо­тился и работал до тех пор, пока первые морозы не сковали и озёра и реку, встретился в Иркутске с Валентином Распутиным, с Ростиславом Филипповым, с Вячеславом Шугаевым, наговорился с ними о литературных делах, узнал о том, кто ещё из наших московских “шестидесятников” подписал какие пись­ма, кто собирается валить из России в Израиль, а кто в Вену или в Америку, сел в скорый поезд и покатил с охотничьим рюкзаком, со своими пушными трофеями, со своей ижевской двустволкой на Запад... А по дороге, проез­жая через свой уже родной Тайшет, через Красноярск и Новосибирск, с ко­торыми я тоже породнился во время сибирской жизни, подвёл черту под чув­ствами и переживаниями той осени в стихотворении, которое впоследствии определило если не всё, то многое в моей жизни. Эпиграф к этому стихотво­рению, названному мной “Родная земля”, я взял у Анны Ахматовой: “И ло­жимся в неё, и становимся ею, от того и зовём так свободно своею”. Слава Богу, что Анна Андреевна, забыв о своих любовных победах и пораже­ниях, вспомнила однажды о величественном обряде окончательного воссое­динения каждого русского человека со своей родиной и подарила мне этот эпиграф...

Когда-то племя бросило отчизну,

Её пустыни, реки и холмы,

Чтобы о ней, желанной, править тризну,

О ней глядеть несбыточные сны.

Но что же делать, если не хватило

У предков силы родину спасти

Иль мужества со славой лечь в могилы,

Иную жизнь в легендах обрести?

Кто виноват, что не ушли в подполье

В печальном приснопамятном году,

Что, зубы стиснув, не перемололи,

Как наша Русь монгольскую орду?

Кто виноват, что в мелких униженьях

Как тяжкий сон тянулись времена,

Что на изобретеньях и прозреньях

Тень первобытной слабости видна?

И нас без вас, и вас без нас убудет,

Но, отвергая всех сомнений рать,

Я так скажу: что быть должно — да будет,

Вам есть где жить, а нам — где умирать...

Последняя строка этого стихотворения вольно или невольно, но перекли­кается с пушкинской любовью “к отеческим гробам”.

Я написал его на одном выдохе и лишь с годами, постепенно осмыслил его значение... Действительно, где жили и где упокоились большинство “де­тей Арбата”? Анатолий Кузнецов в Лондоне на Хайгетском кладбище недале­ко от Бориса Березовского, Сергей Довлатов на еврейском кладбище где-то возле Нью-Джерси, Давид Самойлов в эстонской земле, Александр ГаличГинзбург в Париже на Сент-Женевьев-де-Буа там же, где лежит Виктор Некра­сов, Фридрих Горенштейн на старом берлинском еврейском погосте, Михаил Дёмин-Трифонов на одном из парижских кладбищ, Иосиф Бродский после долгих мытарств, которых удостоился его прах, нашёл приют неподалёку от Венеции на острове Сен Микеле... Пётр Вегин, как и Наум Коржавин, захо­ронены где-то в Америке и поскольку так и не стали знаменитыми, то вскоре место их упокоения навсегда забудется. Будут помнить разве что самые близ­кие. Повезло Евгению Евтушенко и Александру Межирову. Им выпала доля лечь в родную переделкинскую землю.

Да, не всем моим друзьям посчастливилось вернуться в города и веси, где они родились, но то что они упокоились в ставшей родной для них Моск­ве — это уже счастье. “На московских изогнутых улицах умереть, знать, судил мне Бог”, — предчувствовал свою судьбу Сергей Есенин. И не только он один. На наших московских погостах лежат Ярослав Смеляков и Георгий Свиридов, Анатолий Передреев и Вадим Кожинов, Юрий Кузнецов и Владимир Цыбин, Юрий Селезнёв и Михаил Алексеев. За кольцевой дорогой в подмосковной земле покоятся Василий Розанов и Константин Леонтьев, Леонид Бородин и Николай Тряпкин, Борис Пастернак и Виктор Боков. По крайней мере их, незабвенных, в отличие от граждан мира можно навестить и в годовщину их рождения или смерти, в Родительскую субботу и в пасхальные дни, обтереть фотографии, выпить на помин души стопку-другую, прочитать молитву и вспомнить о том, что для Бога мёртвых нет...

***

На фоне визга и проклятий по адресу родины и русского народа, до сих пор несущихся, по словам Лосева, из уст “озлобленной шпаны”, как благо­родно, честно и бескорыстно звучат слова Леонида Бородина, отсидевшего подобно Лосеву в советском ГУЛАГе почти семь лет и незадолго до смерти в книге воспоминаний “Без выбора” великодушно и беззлобно попрощавше­гося с жизнью и родиной:

“О себе же с честной уверенностью могу сказать, что мне повезло, выпа­ло счастье в годы бед и испытаний, личных и народных, ни в словах, не в мыслях не оскверниться проклятием Родины. И да простится мне, если я этим счастьем немного погоржусь...”.

Я тоже невольно погоржусь одной страничкой из мемуаров того же Лео­нида Ивановича Бородина, которого в 60-80-х годах я лично не знал, и с ко­торым познакомился лишь в 90-м. Но мне выпало счастье странным образом поддержать его во время заключения в мордовском лагере, о чём он сам на­писал с печальной искренностью в книге воспоминаний “Без выбора”: