"К предательству таинственная страсть..."

Мне всегда были понятнее и симпатичнее русскоязычные “шестидесятни­ки”, не менявшие своих фамилий на псевдонимы и честно, без стеснения, из­лагающие свои заветные, но неуместные для советского общества суждения.

Таким, к примеру, был поэт Давид Маркиш, сын известного еврейского поэта Переца Маркиша, прославившего в своё время террор 1937 года и сло­жившего свою курчавую голову в последний год сталинской эпохи. Его сын, переселившийся в 80-е годы прошлого века в Израиль, сочинил на “истори­ческой Родине” своеобразный манифест, “надгробное слово” над Россией с её погостами:

Я говорю о нас — сынах Синая,

О нас, чей взгляд иным теплом согрет.

Пусть русский люд ведёт тропа иная,

До их славянских дел нам дела нет.

Мы ели хлеб их, но платили кровью,

Счета сохранны, но не сведены.

Мы отомстим — цветами в изголовье

Их северной страны.

Когда сотрётся лыковая проба,

Когда заглохнет красных криков гул,

Мы станем у берёзового гроба

В почётный Караул.

Р.5. Это уже не “любовь к отеческим гробам”. Это удовлетворение чело­века, присутствующего на похоронах своих врагов. Но это ещё не всё:

Щербат и сер луны ущербный серп.

Ещё что? Скажем: мреть и мор на море.

Мы дали Вам Христа — себе в ущерб.

Мы дали Маркса вам — себе на горе.

Откровенные по чувствам и мыслям стихи. Но, когда я прочитал это сти­хотворение, то не понял: они за наш хлеб “платили” чьей “кровью”?.. Может быть, Маркиш имел в виду “красный террор” 1918 года, когда за наш хлеб бы­ло заплачено “нашей же кровью”? Или он вспоминает кровь, пролитую на жертвенник продразверстки и коллективизации? Давайте вспомним сцены из поэмы Багрицкого-Дзюбина “Дума про Опанаса”:

В хате ужинает Коган

Житняком и мёдом.

Иосиф Коган — местечковый комиссар, Опанас — гой, украинский крес­тьянин, которого облагает данью Коган. А если Опанас не подчинится, то:

Усом в мусорную кучу —

Расстрелять и крышка!

Вот какую картину, видимо, держал в уме Маркиш, когда писал: “мы ели хлеб их, но платили кровью”. Коган ест житный хлеб Опанаса, и если что не так — готов заплатить хлеборобу его же кровью. Но это ведь та же “славян­ская” кровь, до которой ему, Маркишу, “нет дела”. “Мы дали вам Христа”... Ну это уже беспредельная наглость, поскольку такие, как вы, отправили его на Голгофу.

С такой же вызывающей удивление откровенностью, как и стихи Марки­ша, написаны воспоминания известного советского актёра Михаила Козако­ва, отец которого был драматургом, написавшим пьесу “Чекисты”, членом делегации советских писателей, посетивших в 1933 году строительство Бело­морканала, и принявшим участие в создании книги об этой лагерно-ОГПушной стройке.

В своих воспоминаниях Михаил Козаков перечисляет всех друзей-“шестидесятников”, но не из литературной, а из актёрской среды, демонстратив­но подчёркивая их “шестидесятничество” не только “по духу”, но и по крови: “Я принадлежал к довольно распостранённой в художественных кругах Рос­сии группе населения, — пишет Михаил Козаков. — Как её определить — пра­во, не знаю. Галина Волчек, Игорь Кваша, Ефим Копелян, Зиновий Гердт, Александр Ширвиндт, Марк Розовский, Михаил Ромм, Анатолий Эфрос... Фамилии и примеры позволительно множить вне зависимости от процента еврейской крови, вероисповедания или атеистического направления ума... Я не скрывал, что во мне есть еврейская кровь, как и другие, ненавидел и презирал антисемитизм и антисемитов.

Как и другие из нашего круга, спотыкался на юдофобии любимейших Че­хова и Булгакова, гордился успехами Майи Плисецкой, Альфреда Шнитке или Иосифа Бродского...”.

Вот ведь как бывает: “антисемитизм ненавидел и презирал”, а на “юдо­фобии любимейших Чехова и Булгакова” всего лишь спотыкался! А ведь на “юдофобии” Пушкина, Гоголя и особенно Достоевского можно было так “спо­ткнуться”, что и не поднялся бы...

Как талантливые вроде бы люди запутывались в этой опасной болтовне, красноречиво рассказывает в книге своих воспоминаний “О друзьях и не толь­ко о них” известный в прошлом критик Станислав Рассадин:

“Меня пригласили в “Юность” и: — Стасик! Вы не еврей? — слегка огоро­шила меня Мэри Озерова. — Нет, русский, — робко ответствовал я. — Ой, как хорошо! А то нас и без того здесь много... —

Смех смехом, но вопрос Мэри Лазаревны надолго породил во мне впол­не нешуточный комплекс неполноценности. Вплоть до того, что: “Хочу быть евреем!” — шумел я под хмелем, понимал: хочу пройти испытание недоступ­ным мне “пятым пунктом”, ибо подозревал, что если бы не моё, как говорит­ся, кругом русское происхождение, сама судьба моя сложилась бы иначе...”.

Вот так “шестидесятники” Давид Маркиш, еврей по отцу и по матери, Ми­хаил Козаков, полукровка, и Станислав Рассадин, стопроцентный русский, “поделились” со мной своими мыслями по “русско-еврейскому вопросу”. А вскоре к ним примкнул ещё один известный в те годы, а ныне подзабытый литератор Геннадий Красухин, с наивным простодушием вспомнивший о том, что такое либеральная шестидесятническая тусовка: