"К предательству таинственная страсть..."

Евгений Евтушенко во многих своих интервью, статьях, воспоминаниях с благодарностью отзывался о поэтах фронтового поколения: Борисе Слуц­ком, Давиде Самойлове, Александре Межирове. О последнем он вспоминал как о поэте особенно повлиявшем на него, научившем жить и выживать в ли­тературной обстановке пятидесятых годов. В 1952 году они издают каждый по книге, куда вошли стихи, во многом сделавшие их широко известными в иде­ологически требовательной среде: книга Межирова называлась “Коммунисты, вперёд!”, так же, как знаменитое стихотворение, написанное молодым двад­цатилетним поэтом аж в 1947 году.

А стихотворный сборник Евтушенко “Разведчики грядущего”, вышедший одновременно с межировскими “Коммунистами”, был значителен тем, что в нём было не одно, не два, а с десяток корявых, но подобострастных вир­шей о Сталине. В межировской же книжке стихи о Сталине были выполнены с мастерской велеречивостью:

Эта речь в ноябре не умолкнет червонном

                                     И во веки веков.

Это Сталин приветствует башенным звоном

                                     Дорогих земляков.

Не лишне вспомнить, что Сталин в 1952-м ещё был реальным властите­лем идеологии, и чиновники, следившие за состоянием советской поэзии, не могли не заметить ни межировского гимна, называвшегося “Горийцы слу­шают Москву”, ни евтушенковского льстиво-халтурного цикла, после которо­го начинающий поэт был сразу же принят в Литературный институт и в Союз писателей СССР. А было ему тогда всего-навсего девятнадцать годков. Для сравнения вспомним, что и Слуцкий и Самойлов издали свои первые сборники стихотворений, когда первому было около сорока, а второму за со­рок, скорее всего потому, что у них не было в послужном списке в отличие от Межирова и Евтушенко ни стихов о Сталине, ни о торжестве коммунизма.

Вскоре Евтушенко, равняясь на межировскую оду “Коммунисты, впе­рёд!”, написал свою стихотворную клятву “Считайте меня коммунистом”.

Однако оба они, конечно, не могли не знать о послевоенной борьбе с космо­политами, о таинственных слухах насчёт якобы готовившегося “дела врачей”, и потому учитель с учеником, видимо, понимали, что “поэт в России больше, чем поэт”, и что одного признания в любви к коммунизму — мало, что совет­ский поэт ещё должен обозначать себя, как поэт — русский... Хочу быть рус­ским! — так, наверное, можно назвать чувство, овладевшее Межировым по­сле стихотворных клятв о верности коммунизму... А где искать русскость? Ну, конечно же, в языке, в слове:

Был русским плоть от плоти

по мыслям, по словам,

когда стихи прочтёте —

понятней станет вам.

Но “мыслей и слов”, чтобы почувствовать себя русским — мало. Может быть, нужен ещё и образ жизни? И этот образ появляется в стихах Александ­ра Петровича в стихотворении “Москва. Мороз. Россия”, где он с предельной откровенностью изложил своё понимание “русскости”, увязав её не только с морозной русской зимой и с “закутанностью в снега”, но и с погружением во время святок в крещенские “купели” Серебряного бора, с любовью к тра­диционному цирку и к игре на бегах, столь привлекательных для нэповской и послевоенной столичной богемы.

По льду стопою голой

к воде легко скользил

и в полынье весёлой

купался девять зим.

Он так старался жить русским образом жизни, что даже посчитал, сколь­ко “зим” погружался в ледяную воду, и не забывал о страждущей плоти во время крещенских купаний:

Кровоточили цыпки

На стонущих ногах...

Ну, а писал о цирке,

О спорте, о бегах.

Я жил в их мире милом,

В традициях веков,

И был моим кумиром

Жонглёр Ольховиков.

Стихия цирковой жизни изображается поэтом, как нечто волшебное, как почти космическое действо:

Юпитеры немели,

Манеж клубился тьмой,

Из цирка по метели

Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,

Закутанный в снега.

Меня писать учили

Тулуз-Лотрек, Дега.

Да, постижение “русскости” у какого-нибудь Николая Тряпкина, ездивше­го в те годы по старообрядческим деревням Архангельской и Вологодской земли, судьбы и песни раскулаченных колхозных крестьян, их посёлки, пост­роенные на лесоповалах, — всё это было совсем другой русскостью, нежели межировская “русскость” в иорданях Серебряного бора, где выросли дачные посёлки для партийной знати. И ещё, если ты жил в русской “морозной пы­ли”, да ещё “закутанный в снега”, то естественно было бы вспомнить не па­рижских балерин и француженок, которые позировали Дега и Тулуз-Лотреку, а “Мороз и солнце — день чудесный” Александра Пушкина, “Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи — мороз-воевода дозором обходит вла­денья свои” Николая Некрасова, вспомнить “Свет небес высоких, серебрис­тый снег и саней далёких одинокий бег” Афанасия Фета. Да и без любимого Александром Петровичем Блока не обойдёмся, погружаясь в русскую зиму:

Пускай я умру под забором, как пёс,

Пусть жизнь меня в землю втоптала.

Но верю — то Бог меня снегом занёс,

То вьюга меня целовала.