"К предательству таинственная страсть..."

В великих русских лаврах-монастырях — Троице-Сергиевой, Киево-Пе­черской, Почаевской, Псково-Печерской, хранящих традиции и душу тысяче­летней России, всякое проветривание — начиная от Никона и кончая “Союзом воинствующих безбожников” — до добра не доводило. Ну как тут не вспомнить великого русского историка Ключевского, сказавшего, что, пока идут службы в храмах Троице-Сергиевой Лавры, пока покоятся в серебряной раке мощи Сергия Радонежского, дотоле будет жива Россия.

Жива не как поле битвы, покрытое мёртвыми телами, и не как гора исто­рического хлама и мусора, предназначенная для того, чтобы её расклёвыва­ли вороны...

И над Троицким собором,

Оглашая воздух ором,

Вьётся стая воронья.

Увидав калеку, спящего на паперти, и монаха с разбойничьим, “преступ­ным ликом”, поэт ужаснулся и закричал: “С восемнадцатого века не провет­ривали тут”... А на самом деле Лавра, окружённая крепостными стенами и уг­ловыми башнями, возведёнными за несколько веков монастырской братией, выдержавшая в Смутное время осаду польского регулярного войска, во вре­мена Минея Губельмана (Емельяна Ярославского) “проветрилась” так, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Двадцатого января 1918 года советская власть издала декрет об отделе­нии церкви от государства, и Лавра была превращена в трудовую артель. В марте 1919 года была распущена и преобразована в электротехнические курсы Духовная академия при Лавре. Десятого ноября 1919 года Лавра вооб­ще была закрыта. Одиннадцатого апреля 1919 года были вскрыты мощи пре­подобного Сергия. Приблизительно в то же время была вскрыта и гробница семейства Годуновых.

Двадцатого апреля 1920 года вся братия Лавры была выселена и нашла себе место в трудовых коммунах. Последняя служба в Лавре совершилась 31 мая 1920 года...

Никаким татаро-монгольским, шведским, польским, литовским и прочим “проветривателям” не снилось то, что делали с русской церковью “комисса­ры в пыльных шлемах”. Разве что маркиз де Кюстин мечтал о более тоталь­ном “проветривании” Лавры, когда писал в 1839 году в книге “Николаевская Россия”: “Рака с мощами Сергия ослепляет невероятной пышностью. Она из позолоченного серебра великолепной выделки. Её осеняет сере­бряный балдахин... Французам досталась бы здесь хорошая добыча”. Как это ни прискорбно, но мечты наполеоновских мародёров “о проветрива­нии” совпали с мечтами “комиссаров в пыльных шлемах”. Но я же помню, как “проветривали” мою родную калужскую Оптину пустынь и Шамординскую обитель, которые до конца восьмидесятых годов прошлого века были пере­оборудованы в мастерские для ремонта сельскохозяйственной колхозной тех­ники, и даже в сортиры для механизаторов, как в мои школьные годы в Калу­ге из сорока церквей оставались открытыми лишь две — моя Георгиевская и Николо-Козинская. После войны по пути в школу проходя мимо церковных остовов, мимо Троицкого собора с безглазыми окнами и берёзками, росши­ми на крыше, я набрался чувств и впечатлений, которые потом стали стиха­ми, написанными в состоянии душевного отчаяния:

Реставрировать церкви не надо —

пусть стоят как свидетели дней,

как вместилища тары и смрада

в наготе и в разрухе своей.

Пусть ветшают... Недаром с веками

в средиземноморской стороне

белый мрамор — античные камни —

что ни век возрастает в цене...

Штукатурка. Покраска. Побелка.

Подмалёвка ободранных стен.

Совершилась житейская сделка

между взглядами разных систем.

Для чего? Чтоб заезжим туристам

не смущал любознательный взор

в стольном граде иль во поле

чистом обезглавленный тёмный собор?

Всё равно на просторах раздольных

ни единый из них не поймёт,

что за песню в пустых колокольнях

русский ветер угрюмо поёт!..

Именно такой протяжный ветер в 20-30-е годы “проветривал” по всей России монастыри и храмы. Историческая память о Сергиевом Посаде и Ла­вре, основанной аж в 1337 году, стиралась беспощадно. В 1930 году Сергиев Посад стал называться Загорском в честь комиссара Вольфа Михелевича Лубоцкого, носившего псевдоним Загорский, погибшего от рук анархистов в 1918 году. В 1976-м “Загорско-Лубоцкому” был поставлен памятник в цент­ре города. Но в годы перестройки городу было возвращено исконное имя, и памятник временщику куда-то исчез. Одним словом, как говорит русская пословица — нет худа без добра.

А моё стихотворение о разрушенных храмах и “обезглавленных соборах” я однажды прочитал Александру Межирову. Он выслушал и ничего не ответил мне. Промолчал, переведя разговор на другую тему. Но моё стихотворение, видимо, запомнил, потому что через двадцать с лишним лет в перестроечное время ответил мне своими стихами:

Вы, хамы, обезглавившие храмы

Своей же собственной страны,

Вступили в общество охраны

Великорусской старины.

Жаль, что эти строки я прочитал, когда их автор уже был в Америке. А то бы, встретив его на Красноармейской улице, где мы жили в соседних домах, я сказал бы ему: