"К предательству таинственная страсть..."

писал Евгений Евтушенко в поэме “Казанский университет”, словно бы про­должая стихи Межирова. Конечно, отец Межирова уже не стоял, как его пред­ки, “со связкой бомб под полой”, и во времена межировского детства в 20-30-е годы он был мирным “сотрудником наркомата”, о котором сын пи­сал: “Трудами измождённый, спокоен, горд и чист, угрюмый, убеждённый великий гуманист”... И всё-таки ноет “шрам жестокий” от удара батожком верхового казака, этакого Гришки Мелихова, “убеждённого” монархиста, чьим призванием было разгонять демонстрации “жидов” и “студентов”. Это­го Межиров-младший не пишет. Но это Межиров-старший, взявший небла­гозвучный псевдоним и отвергнувший подлинную родовую фамилию, чувст­вует, как постоянно возникающую фантомную боль. Все эти взаимные столк­новения, весь объективный ход истории разделили к середине 30-х годов прошлого века русскую интеллигенцию на два лагеря — либералов и патрио­тов. Пламя гражданской войны к 1936 году приутихло. А до принятия сталин­ской конституции оно бушевало не на шутку, о чём свидетельствует стихотво­рение популярного в те времена поэта:

О СМЕРТИ

Меня застрелит белый офицер

не так — так этак.

Он, целясь,— не изменится в лице:

он очень меток.

И на суде произнесет он речь,

предельно краток,

что больше нечего ему беречь,

что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,

что самой лучшей...

Что сбились здесь в обнимку три судьбы, —

обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,

что — всех красивей —

она звалась пятнадцать лет назад

его Россией!..

1932

Автор стихотворения — Николай Асеев, о котором в “Википедии” сказано, что он происходит из рода Пинских, и что Асеев — это, скорее всего, тоже псевдоним. Впрочем, это и не так важно. Важно, что он помнил, как отбил красавицу Россию у белого офицера. Но навсегда ли?

Как бы то ни было, но к середине 30-х всё “устаканилось”. Почти все пи­сатели-патриоты вышли из сословия крестьянства или городского простона­родья, а “либералы” из среды профессиональных революционеров, партий­ных журналистов, нэпманов, государственных чиновников 20 — 30-х годов, чекистов, огэпэушников, энкавэдэшников. Одним словом, когда наше поко­ление к середине 60-х возмужало, своеобразная гражданская не то чтобы война, но распря постепенно разгоралась между детьми “аристократии” и “простонародья”. Естественно, что думающие и талантливые поэты обоих лагерей не могли пройти мимо осмысления своей родословной, что, впро­чем, было естественным для русской поэзии Х1Х-ХХ веков, если вспомнить “Мою родословную” Пушкина, “Современников” Некрасова, “Анну Снегину” Есенина и т. д.

А если обратиться к “шестидесятникам-десантникам”, как называл сво­их друзей Евтушенко, то самое “таинственное” и “революционное” родослов­ное древо было у Александра Петровича Межирова. Из воспоминаний О. Мильмарк. “Видавшая виды родня... Семья Залкиндов жила в Чернигове в доме деда, земского врача. Абсолютно ассимилированная семья, в кото­рой говорили и читали по-русски. Часть детей получили образование в Цю­рихе. Равнодушие к быту (а тут ещё и война!) сформировалось у Межирова с детства. Изысканная еда, комфорт — совершенно не культивировались в наших семьях. “Нищенству этого духа / вовеки не изменю”, — приводит О. Мильмарк строку из книги А. М.

Не совсем понятно, как “нищенство духа” и “равнодушие к быту” совме­щалось с возможностью учёбы в Цюрихе. Впрочем, учёба в Европе была в ту эпоху модной у местечковых интеллигентов — палач донского казачества Ио­на Якир учился в Базельском университете, один из создателей ГУЛАГа Яков Раппопорт — в Дерптском университете, Овсей-Герш Аронович Радомысльский (Зиновьев), — в Бернском университете, Нафталий Френкель — замес­титель начальника ГУЛАГа Ягоды — получил образование в Германии. Розалия Самойловна Землячка-Залкинд обучалась сначала в Киевском, а потом в Па­рижском университетах... Словом, почти все крупнейшие “комиссары в пыль­ных шлемах” и создатели “Архипелага” были людьми весьма образованными.

Из воспоминаний О. Мильмарк.

Моя мама была для двоюродного брата тем самым Читателем, который, по несколько парадоксальному высказыванию Межирова, отличается от Поэта “разве что формально”... Он подарил ей рукописную “Бормотуху” с ликбезовскими замечаниями на полях, например: “Розанов, Леонтьев — поздние сла­вянофилы-националисты, люди гениальные, но морально безумные”. А вот подписанная маме “Бормотуха” из перестроечного “Огонька”: “...на память о тревожной осени и бормотухе бытия земного”. В память врывается звонок Межирова моей маме в те же 90-е годы: “Дусинька! Ты должна бросить всё — больных, Марка, Олечку — и бежать смотреть “Холодное лето 53-го”. Это нельзя пропустить”.

У меня сохранилась черниговская фотография начала 30-х, на которой в нижнем ряду справа маленький Шура Межиров, рядом — младшая сестра Лида, за ней — старшая, моя мама, будущий врач, затем — Гриня, ставший режиссёром (Григорий Залкинд), который был знаменит в 70-е годы в теат­ральной Москве как постановщик “подпольных” спектаклей театра абсурда”.