К причалу

Тесно ступая по узкому коридору вагона, идем к выходу. Впереди Виталий Витальевич с чемоданами, на перроне он смешался с толпой и его не видно. Я шла следом за Верой Иннокентьевной и Марией Сергеевной и все думала, как мне с ними расстаться? Застрять на вокзале, чтоб они не догадались ни о чем? И вдруг слово «расстаться» обрело свой настоящий смысл, горечь этой потери захлестнула и оттеснила все остальное.

Когда мы вошли в здание вокзала, Виталий Витальевич шел нам навстречу. Шел без чемоданов. Кивнул мне: «Пойдем со мной, Марина», — и повернул к телефонной будке.

Звонил моему министру. Он называл его Николай Николаевич и на «ты». Он говорил ему, что в одном с ним купе ехала я, «парижанка», которую отдел кадров по твоей просьбе прислал в распоряжение Министерства, что она вот на вокзале, и... Что сказал ему министр, Николай Николаевич, я не знала.

— Нехорошо? — спросила я, подняв к нему лицо и ощутив легкий удар в сердце.

— Хорошо. Поедем с нами.

У подъезда стояла машина с распахнутыми дверцами, и в машине Вера Иннокентьевна и Мария Сергеевна. Виталий Витальевич кивнул стоявшему у открытого багажника скуластому парню, показал глазами на мой чемодан, одиноко стоявший на вокзальной ступеньке, и парень мигом подхватил его и вдвинул в багажник.

Залитый ярким солнцем город встретил нас торжественным строем шумящих молодой листвой тополей. Машина шла по широкому и почти пустынному проспекту с лилово-зеленым бульваром посередине. Легкий ветерок несет в приспущенное окно пряный аромат сирени. Упоительно зелено.

Цветы. Много цветов. Фиолетовые лилии, белые лилии. Лиловые облака сирени. Кажется, под тяжестью лиловых кистей вот-вот обломятся ветви. Такого сиреневого разлива я никогда не видела. Белые пики гор упираются в густую синеву неба, и от этого белизна их кажется неестественно яркой.

Каменные двух- и трехэтажные дома вперемежку с глинобитными «Корбюзье». Стройные ряды серебристых тополей окаймляют узкие тротуары. Вдоль тротуаров в бетонных ложбинах течет вода.

— Арыки, — говорит мне Мария Сергеевна.

Редкие прохожие встречают и провожают глазами нашу одну-единственную на этом нарядном проспекте машину. Молодые женщины, одетые в пестрые платья, загорелые, словно отполированные солнцем. Свернули в узкую, булыжную без тротуаров улицу и, проехав недолго, остановились у побеленного известкой домика с открытыми деревянными ставнями.

Дворик без единого кусточка, пыльный закуток с вбитым в землю столом и скамейками. На пожелтевшей от времени клеенке миска с тонко нарезанной редиской в сметане, охапка зеленого лука и привезенная Виталием Витальевичем бутылка. В закопченном чугуне кипит картошка, здесь же на плите, сложенной из кирпичей, хлопочет за столом хозяин Сергей Петрович, в выгоревшей гимнастерке с расстегнутым воротом, в тапках на босу ногу. Около самовара беременная с маленьким Сережкой на коленях жена Сергея Петровича, Екатерина Дмитриевна.

Пьем чай из начищенного самовара, едим черный хлеб и картошку с зеленым луком, — Виталий Витальевич и Сергей Петрович вперемежку с рюмкой — и разговор у них об охоте на фазанов, о рыбалке, тихий, неторопливый, переходит незаметно на западную цивилизацию. Разговор о жизни и смерти, смерти физической и смерти духовной, разговор о правде и счастье. И очередная рюмка за борцов французского Сопротивления, и «расскажите же, Марина, немножко о французском подполье».

День пролетел быстро. Потом в воспоминаниях он окажется огромным... Я оставалась у Хорватовых до завтра. Мои друзья стали собираться.

Глава четвертая

В кабинете с свежевымытым дощатым полом и покрашенными голубой масляной краской стенами было безмолвно и прохладно. Синева из окон, синева стен, синева воздуха... синий дымок сигареты в мундштуке директора института повис тонкой струйкой над столом, не в силах расплыться в облачко — из распахнутых окон — ни дуновенья.

Директор курит, молча поглядывая на меня грустными и мягкими глазами.

Ждем Башилову. Кто это — Башилова? Не знаю. Пришли с директором из Министерства здравоохранения, куда министр его вызвал, чтобы направить меня к нему в Институт микробиологии и эпидемиологии.

Шли с ним из Министерства посередине улицы. В городе ни транспорта, ни людей. 1947-й год. Шагали по пыли, как по мягкой перине. Мои замшевые туфли из зеленых стали серыми, и платье прилипло к спине,

Башилова не идет. Не идет и не идет.

Скрипнула дверь. На пороге женщина. Блеснули очки — стекла без оправы, с зажимом на переносице. Большие серые глаза охватили меня всю, — снизу доверху. Мягко ступая, прошла к столу директора.

— Принимайте, Ольга Федоровна. К вам в отдел. Парижанка. Возьмите пока к себе. Потом посмотрим. Подумаем куда.

Взглянула. В глазах мелькнуло похожее на улыбку и мгновенно потухло. Должно быть, в лице у меня было такое, отчего Ольга Федоровна улыбаться перестала.

— Пойдемте.