К причалу

— И ты прибежишь? — спросила я девчонку. Я боялась потерять ее и снова остаться одной.

— И я, — сказала девочка и тоже подставила свой подол.

Я побежала к баррикаде.

— Сюда, сюда, дочка! Тащи, тащи еще...

Мы таскали кирпичи, и я больше не чувствовала боли в плече, и исчез куда-то страх.

Баррикада росла.

Кирпичи дождем сыпались на головы фликов. Флики отвечали огнем. Стреляли, били, хватали, волокли в машины. Защитники баррикады набрасывались на полицейских, били их кулаками, ногами, вгрызались в них зубами, вырывали своих товарищей.

Баррикада держалась.

Прибегая за кирпичами, каждый раз я устремлялась сначала к метро. Я спускалась вниз к запертой решетке и, ступая со ступеньки на ступеньку, с трепетом всматривалась в раненых, которые лежали тут на ступеньках. Их было уже много. Многие стонали, но большинство лежало тихо, с закрытыми глазами.

Мне было страшно, но я нагибалась над каждым близко-близко и заглядывала ему в лицо, и, прежде чем заглянуть, в голове у меня проносилось такое, от чего кровь леденела в жилах.

Потом, когда я подбегала за кирпичами, я отворачивала лицо от старой женщины, которая торопливо накладывала мне в подол кирпичи, — я прятала от нее глаза, мне казалось, что старая женщина слышит, как стучит мое сердце.

Я таскала на баррикаду кирпичи и неотступно думала о тех, кто лежал на ступеньках метро, о тех, кто уже не дышал, и о тех, у кого дыхание вырывалось вместе с кровью, и губы мои шептали: «Убийцы, убийцы, убийцы...»

Потом мы опять шли. Опять полыхал над нами лозунг «Советы повсюду!», опять звучал «Интернационал». Превозмогая боль в плече, взволнованная, я шагала в ногу с незнакомыми мне людьми, ставшими вдруг близкими. Рядом со мной шагала девчонка. Худенькая, как я, коротко постриженная, старое пальтишко распахнуто, перемазано. Я поглядела на свою шубку — такая же измызганная. Отряхнулась, пошарила в карманах расческу — нет, потеряла; пригладила руками взлохмаченные волосы. Саднило коленку. На ходу нагнулась, потрогала: чулок — в клочья и взмок: кровь. И платка нет, потеряла.

— На́ мой, — сказала девчушка и улыбнулась. Я сразу узнала ее.

— Бадью тащили, помнишь? — спросила я.

— А парень, который прогнал нас, ранен.

— Да ну?! Где он?

— Там. В метро. Их там подбирают санитарные машины.

Мы умолкли.

— Ты коммунистка? — спросила я.

— Нет.

— Как я, значит.

— У меня мать коммунистка. Там она, — и показала кивком назад.

— И мой муж тоже, — сказала я.

— Тут?

— Да. Где-то впереди.

— Ты совсем девочка еще, а уже замужем.

— Это только так кажется. Мне уже много.

Она внимательно поглядела на меня.

— Не больше, чем мне, — сказала она.

— А держали баррикаду! Знаешь, сколько фликов мы там задержали, пока тут дрались?

— Для того и дрались. А бились крепко.

— Без драки ничего не сделать.

Она тряхнула головой и отбросила назад волосы. Что-то в ней напомнило мне Гавроша. Я вспомнила картонный макет Гавроша у входа в «Гомон-палас», где шел фильм «Отверженные».

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Мари-Луиз. А тебя?

— Марина.

— У тебя русское имя.

— Я русская.

— Ну да?! — она остановилась и пристально на меня посмотрела. — Я думала — ты француженка.

— Все так думают...

Передние стали заворачивать. Мы попридержали шаг.

— Осторожно! Улица забита фликами! — донеслось откуда-то из передних рядов.

...Опять остановка. Опять опрокидывают чугунные скамьи, выдирают трамвайные рельсы, ломают решетки, валят деревья. Опять баррикада.

Строчит с крыши полицейской машины пулемет. Люди падают — одни навсегда, другие поднимаются.

— ...Вот я тебя! Подожди немножко... будешь знать...

Флик стукнул меня по рукам, пальцы мои мгновенно разжались, и на мостовую посыпались булыжники. Ухватив за ворот, он потащил меня в «салатную» — полицейский автомобиль.

— Мари-Луи‑из! Сюда‑а!

— Ах, ты еще будешь упираться?! Шлюшка!

И в ту же секунду что-то темное взвилось над головой флика. Но Мари-Луиз промахнулась.

— Ах ты... — Флик грубо выругался и, не выпуская меня, бросился к Мари-Луиз. Я согнула колени и повисла у него на руке:

— Мари-Луиз! Беги-и!

— Иди, а то убью! — Флик так дернул меня, что внутри у меня будто оборвалось что-то.

Он волок меня по мостовой, и острые булыжники обдирали мне ноги и нестерпимо больно колотили по боку.

— Потаскушки! Шлюшки проклятые...

Я не знаю, кто дал ему в пах, но только вмиг у него разжались пальцы и он с размаху сел на мостовую. Я быстро отползла в сторону. Шатаясь, я пробилась к тротуару, потом поползла к стенке и там, ухватившись за выступ, встала на ноги. Ну, погоди, погоди, дай только чуть отдышаться, я найду мои булыжники, я знаю, где рассыпала их. Я соберу их, все до единого, я донесу их до баррикады, я скажу: «Нате! Бейте эту мразь, я вам принесу еще... и еще... а вы бейте...»

У меня кружилась голова, я задыхалась, и меня мутило. Цепляясь за стену, я, как молитву, шептала угрозы. И оттого, что я грозила фликам, мне казалось — силы возвращаются ко мне и дышать становится легче.

Кругом гудело, жужжало, свистело, и в гул и грохот врывалась смачная ругань, где-то совсем близко — тонкоголосое: «Флики — коровьи задницы! Флики — коровьи задницы!»