К причалу

На бульваре Себастополь мы увидели открытое кафе. Железные шторы на дверях были наполовину приспущены.

— Зайдем? — спросил Вадим.

— Пошли.

Не выпуская руки Вадима, я нагнулась и стала пролезать. К нашему столику подошел хозяин. Гарсонов не было.

Сдув пену, Вадим жадно выпил кружку пива.

— Устал. Чертовски устал.

— Пойдем домой?

— Пойдем.

Глава тридцатая

Вадим подал просьбу о восстановлении в советском гражданстве. Написал биографию, ответил на все вопросы в анкетах и понес всё это в советское консульство, приложив и мои документы. Там сказали, что ответ надо ждать из Москвы.

И мы ждали. Внешне, казалось, у нас ничто не изменилось. Мы жили как раньше, но теперь жизнь будто раскололась надвое: наше «сегодня» вдруг стало временным; теперь мы ждали нашего «завтра» — там, в России.

Я думала о бабушке, и сердце сжималось тоской. Как мы ее ни звали переехать в Париж, она не соглашалась. Но писала, что тоже подала документы, просит принять ее в советское гражданство, чтобы приехать в Россию одновременно с нами. Мы по-прежнему работали, ходили в кино, особенно на советские фильмы. Их мы смотрели по многу раз. И каждый раз, возвращаясь домой, я делала вид, что не замечаю взволнованности Вадима.

Вернулся из Москвы Жано — ездил в СССР с делегацией. Приходил вечерами, засиживались допоздна. Жано говорил, что в советском человеке увидел что-то такое, нам непривычное, новое: «Что ни говори, а уверенность в завтрашнем дне...» И Вадим: «Страна не знает безработицы. Это во многом определяет психологию человека». И я вспомнила несбыточное желание Вадима подарить мне уверенность в завтрашнем дне, и еще — очередь окоченевших от холода людей на улице Сены, безработных, за «народным супом».

— ...Вот так, ребята. Я уехал, сохранив впечатление о чем-то грандиозном. И знаешь что? Я бы на месте советского правительства широко распахнул ворота страны! Пусть смотрят и видят! Пусть едут!

— Кому это распахнуть ворота?

— Тем, кто слишком охотно верит, что не может существовать то, чего до них не было.

Мы ходили на митинги; митинги теперь были особенно бурными. Коммунисты, социалисты и радикалы объединились и действовали вместе.

Франция шла влево.

— Сила теперь у народа! — говорил Вадим.

Мы радовались объединению левых сил и франко-советскому договору, отставке фашистского премьера Лаваля и победе Народного фронта в Испании.

А в консульство нас всё не вызывали. Прошел уже тридцать четвертый год, миновал тридцать пятый и приближалась весна тридцать шестого, а ответа из Москвы не было. Всё-таки мы ждали.

Вадим приносил мне книги советских писателей: Михаила Шолохова, Константина Федина, Михаила Зощенко, стихи Владимира Маяковского, Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого; приносил советские газеты — «Известия», «Правду».

Как все, мы очень ждали предстоящих выборов в палату депутатов и верили в победу Народного фронта, потому что левые объединенные партии представляли в палате большинство. Этот день наступил. И толпы парижан запрудили бульвар напротив здания редакции газеты «Матэн», той самой, которая неустанно предупреждала французов, что Народный фронт — это конец Франции. Мы стояли в толпе и не спускали глаз с экрана на фасаде редакции, где объявлялись результаты выборов. Каждое новое имя на уползающей ленте вызывало бурю:

— Морис Торез — избран.

— Ур-ра!..

— Вайян-Кутюрье — избран!

— Ур-ра!

— Скапини — избран!

— Бой фашизму!

— Ура-а!

— Бой фашизму!

— Ура-а!

— Марсель Кашен — избран!

— Ура-а!!

Пьер Кот... Даладье... Монмуссо... Леон Блюм...

— Ура-а! Да здравствует Народный фронт!

В полночь выяснилось, что Народному фронту обеспечено большинство. Мы радовались и вместе с ликующей толпой торжествовали победу. Вадим говорил: «После Испании — Франция. Революция переходит в наступление». И Сергей Кириллович: «Похоже — приближается последний и решительный...»

Рабочие требовали немедленного осуществления программы Народного фронта: сорокачасовую рабочую неделю, подписание коллективных договоров, оплаченный отпуск. Однако новый премьер Леон Блюм не торопился.

И Париж загудел забастовками. На этот раз необычными: рабочие и служащие бросали работу, но не уходили из цехов, из контор, из кабинетов, из редакций. Рабочие заняли заводы, заперлись там, расставили своих часовых, свои патрули. В универсальных магазинах «Галери Лафайет», «Прэнтан», «Труа-Картье», во многих других больших и малых магазинах заперлись продавцы; закрылись в кафе гарсоны, в редакциях — журналисты, в театрах — актеры, в банках — служащие. «Не уйдем, пока хозяева не сдадутся!»

Заводы были оцеплены полицией. Но на заводскую территорию полицейским ступать было запрещено: «Не те времена...»

Флики молча глазели, как к заводским воротам подходят женщины с корзинками, как ворота приоткрываются и женщины передают дежурным корзинки со снедью, как летят дождем через заборы на заводской двор пачки сигарет и как в распахнутые заводские ворота въезжают грузовики с музыкантами, актерами, певцами и танцорами, — спектакли и концерты забастовщикам!