К причалу

На эстраде появились балалаечники — немолодые уже люди в красных и желтых косоворотках, широких шароварах, в красных сафьяновых сапогах. Ваня взглянул на меня: «Карнавал»...

Они расселись, угрюмые, с плотно сжатыми губами и, глядя уныло перед собой, совершенно безучастные, стали настраивать свои балалайки. Мне было почему-то неловко на них смотреть. Что-то стыдное было в их ярких косоворотках, шароварах, красных сапожках.

Полились в зал русские мелодии. Пели солисты. Песни были то широкие и раздольные, то веселые, лихие, — старые, полузабытые, с детством слитые. Зачарованная, я слушала и хотела бы слушать без конца, всю ночь.

Потом появились цыгане. Надрывно зазвенели гитары, задвигались женские тела в такт таборной песне.

...Эх, Русь родная,
живу привольно в ней,
мне дорогая,
дороже всех, миле-э-эй...

Тускло поблескивают золотые цепочки поперек жилетов, натянуто улыбаются тупые пьяные лица сидящих за столиками.

— Пойдем-ка мы с тобой отсюда, Марина.

— Ванечка, посидим. Тут так славно... Раз в жизни ведь...

Ваня пожал плечами:

— Ну, посидим.

На эстраду выплыла певица. Дородная, дебелая, в русском сарафане, в кокошнике, шитом фальшивым жемчугом. Сильным грудным голосом, с рыдающими интонациями она пела:

Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило ледя́ной пургой.
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой,
Замела, занесла, запуржила,
Все святое, родное, пурга...

Широко открытыми глазами Ваня смотрел на меня, на певицу в кокошнике и опять на меня...

— Тьфу!

Плюнул и запнулся, подыскивая слово полегче:

— Шваль! — Бросил на тарелку деньги и, не дожидаясь официанта, зашагал к выходу.

Я покорно пошла за ним.

Было уже очень поздно. Мы быстро шли по темным улочкам, вдоль набережной Сены. Ваня молчал.

На мосту Александра III постояли у парапета. Вода в Сене была черная. Снизу тянуло свежим запахом осеннего листа.

— Вадиму не скажем, — сказал Ваня тихо.

— Что́ не скажем?

— Что в бордель тебя водил.

Был третий час ночи, когда мы подошли к нашему дому. В окнах у нас еще горел свет: Вадим ждал меня.

— Ваня, пойдем к нам. С Вадимом чаю попьете. Пойдем, а?

— Нет, нет. — Он потянулся к звонку.

— Ванечка, я и сама не знаю, как сказать. Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее... Но нет у меня слов, чтоб сказать...

— Да-а. Тут ничего, пожалуй, и не скажешь, Ну, добре. Покойной ночи! — Они нажал на кнопку, подождал, пока дверь откроется, и быстро ушел.

Глава тридцать вторая

Наконец я получила отпуск, и мы с Вадимом поехали на побережье Атлантического океана и поселились в рыбацком поселке, в небольшом отеле у самого берега, на обрыве среди сосен. Из окна справа нам было видно море, а из окна слева — поднимающаяся кверху дорога. Ночью по дороге двигались автомобильные фары, а в белых под красными крышами домиках, рассыпанных между деревьями по склону горы, светились огни. По ночам нам было слышно буйство океана. То усиливаясь, то утихая, шумел ветер в деревьях.

Мы просыпались рано. Чуть только начинали розоветь окна, мы, соскочив с постели, сбега́ли по обрыву на берег и кидались в море. Выкупавшись, я бежала к скалам искать закопанную накануне в песок бутылку божоле, а Вадим лазал с перочинным ножом по скалам, выколупывал устриц.

Потом я садилась на твердый, влажный с ночи песок и, обхватив руками колени, смотрела, как Вадим, примостившись на выступе скалы и деловито и ловко орудуя ножом, открывает устрицы. Мы по очереди глотали их, выжав в раковину сок лимона, и запивали холодным божоле. От устриц остро пахло морем, в соленом воздухе чувствовалась свежесть и прохлада. Я была счастлива.

— Вади, я так люблю тебя, так люблю, что даже зубы болят. А у тебя? Нет? Не болят?

Вадим опускает руку с неоткрытой устрицей, щурясь, с минуту всматривается в меня.

— Песок-то сырой. Иди сюда. — И, подвинувшись, он проводит ладонью по отполированной глыбе: — Садись вот сюда.

Покончив с устрицами, мы вновь зарывали в песок наше божоле и, внимательно осмотрев место, чтобы запомнить, торопились в отель: опоздать к завтраку было нельзя — метрдотель косился.

После завтрака мы иногда уходили с рыбаками в море или просто шли бродить по поселку. Днем здесь стояла тишина и светило солнце. В соленом воздухе носился запах моря, рыбы и кухонь. И было в этом что-то уютное, домашнее.

Два раза в неделю приходила почта. В эти дни Вадим уже с утра высматривал на дороге велосипед папаши Гюстава, старика почтальона. Получив газеты, зачастую трехдневной давности, Вадим говорил коротко:

— Пошли, Мариш.

Я брала под мышку томик Дюамеля, мы бегом взбирались на гору, в рассыпанный по склону лесок, и, выйдя на нашу любимую поляну, я ложилась ничком в мягкую траву и, подперев кулаками щеки, погружалась в чтение, а Вадим, сидя на пеньке, просматривал газеты.