К причалу

Пришел ко мне Марсель! Пришли вдвоем с Мадо. Худой, лицо усталое, запавшие глаза. Ушел из плена, в Петивье. Там такая неразбериха, что хоть все разбегись. Фрицы совсем охмелели от побед, им не до пленных.

Марсель рассказывал о смертоубийстве на запруженных беженцами дорогах в дни «Великого исхода». Он говорил о предательстве в армии, о предательстве правительства и о тех, что открыли фашистам ворота Франции...

Я не спускала глаз с его усталого лица. Что-то в нем непривычное, что-то появилось новое. Марсель — не Марсель,

Что делать собирается? «Не забывайте, Марина, что я — француз...»

Что-то совсем непохожее на прежнего Марселя.

В метро

На стенах коридоров, на ступеньках — белой краской: «Французский народ никогда не будет народом рабов!»

На улице

На стенах домов белые листки: «Смертная казнь за всякое повреждение средств связи!»

Утром в лаборатории

Мадам Бартелеми мне шепнула, что этой ночью гестапо арестовало их знакомого кюре. У священника обнаружили склад оружия.

Сегодня в газете «Матэн»

...национал-социалисты — подлинные друзья рабочих... Германия никогда не хотела войны... Войну навязали ей еврейские банкиры, которым войны нужны...

*

В «Эвр» какой-то дурак написал, что Москва одобряет сотрудничество с нацистами...

Есть от чего осатанеть.

*

Станция «Радио-Пари» врет с утра до ночи. Никто ее не слушает, никто ей не верит.

Никакую другую слушать не дают.

«Матэн», «Пти паризьен», «Эвр», «Пари суар»... — подделка, одна сплошная фальшивка.

*

Живем без газет, без радио.

*

Сегодня у киоска парень остановил свой велосипед, попросил последний выпуск «Вечернего вруна», и киоскерша, старая женщина, молча и серьезно протянула ему «Пари суар».

Декабрь

Ночь. Холод. Немцы вывезли уголь. От мертвой батареи центрального отопления леденит. Натянула еще один свитер, самый толстый. Не согреться.

Посидела на кровати, потом выключила лампу и пошла к окну. Отодвинула портьеру, приоткрыла одну створку.

Смотреть не на что.

Темь. Окна напротив наглухо занавешены. На улице — ни души. Прошагал немецкий патруль. И опять тишина. Неясный силуэт женщины медленно движется вниз по бульвару, чуть поблескивает синий свет ее фонарика. Из-за угла вынырнул немецкий автомобиль с затемненными фарами, уходит в черноту улицы.

Вдогонку?.. Может быть...

И опять пустынно. Дома черные, слепые, как скалы в ущелье.

Париж молчит. Прячется в нетопленных квартирах, за ставнями, за плотно сдвинутыми портьерами, молчит. Молчит ли?.. Тоска...

*

Папаша Анри предупредил, что придет в четверг.

Единственный мой свет — этот папаша Анри.

*

Гитлер сделал французам драгоценный подарок. Он подарил им прах Наполеонова сына, герцога Рейхштадтского, погребенного в Шенбрунне. Останки «Орленка» доставили во Дворец инвалидов, где покоится прах Наполеона I, и Гитлер пригласил Петэна на торжественную церемонию, но старец в Париж явиться струхнул, и церемония не удалась: торжество передачи состоялось в присутствии пары десятков древних старух-бонапартисток.

«Орленка» вернули, а парижанам от этого теплее не стало. На заборах крупными буквами: «Нам нужен уголь, а они нам шлют золу!»

*

С первого дня гитлеровцы поставили часовых у Дворца инвалидов, — дворца с золотым куполом, под которым покоятся останки Наполеона Бонапарта. С первого дня не прекращается сюда их паломничество. Как и у могилы Неизвестного солдата, они и здесь выстраиваются по стойке «смирно» — у гроба французского полководца, того самого Наполеона, который когда-то крепко набил морды пруссакам.

*

На витринах газеты «Эвр» цветным карандашом: «Продажные шкуры».

*

Долгими ночами, лежа на пустынно широкой кровати, путешествую в прошлом и поднимаюсь к самым истокам нашей громадной любви.

Год тысяча девятьсот сорок первый

Январь

Папаша Анри сказал: приду в пятницу. Жду ее, пятницу.

С трепетом жду.

Пятница

...Сергей Кириллович снимает очки, и я вижу его лицо и глаза. Похудел, виски совсем белые, грубошерстный пиджак, надетый на толстый свитер, роговые очки... Необычный какой-то Сергей Кириллович, чуть прежний, чуть новый.

И Жано, по-прежнему красивый, вышел из юношеского возраста...

Вступили с ним в нашу неприветливую молодость.

Жано берет мои руки:

— Я рад, очень рад!

Глаза отчаянно светятся.

— Я тоже, Жано, милый...

Сергей Кириллович протирает очки и, не надевая, пристально в меня всматривается.

На столе черный кофе — из ячменя и желудей — и сахарин на блюдечке.

Мои друзья... Сдержанные, трогательные в своей душевной ясности.

Я знаю, во что могут им вылиться эти минуты встречи со мной. И еще я знаю: они временно на воле, или, точнее, в бегах. Таких, как они, разыскивает полиция, гестапо. Им предстоит гильотина, их обвиняют в покушении на безопасность государства.

И всё-таки они пришли.

В их отношении ко мне я чувствую смесь доверия, душевной преданности, любви и напряженности.

Мы всё рассказали друг другу.

— Враг нам отвечает на драку дракой... Это ничего. Всё равно будем бить. Смертным боем бить. — Это говорит Жано.