К причалу

А потом — Мюнхен... И война. Опять война. На этот раз — чудна́я. Вспомнилось, как в День Перемирия, всего только за год до этой чудно́й войны (сегодня мне кажется, что было это по меньшей мере в прошлом веке!), мы сидели с Луи и Жано на террасе кафе, что на углу Бульмиша и улицы Суфло, в Латинском квартале, и за столиками бурлило и шумело «Мюнхеном» — в воздухе была война! — и Луи рассказывал, как из окна родительской квартиры с детства видел шествие к Триумфальной арке. Из года в год, говорил он, произносят речи над могилой Неизвестного солдата, сыплют слова о величии и славе Франции, о ее великом будущем и о великих идеях восемьдесят девятого, которые... И Жано его перебил и сказал, что слава Франции, ее величие и великие идеи восемьдесят девятого, которые... и так далее... заплеваны, и что они, эти господа, которые там, под Триумфальной аркой, произносят речи о славе и величии Франции, ждут не дождутся, чтоб Гитлер приперся, и тогда они смогут умыть руки и уйти от ответственности перед Францией за всё, что они с ней делают. Жано говорил, а Луи молча слушал. И я видела по лицу Луи, что мысли его чем-то заняты. Потом он взглянул на Жано и сказал: «Они предатели», — и в его голосе прозвучали озлобление и желчность, и это было так непохоже на Луи, и потом он умолк и до конца вечера сидел мрачный и насупившийся.

И вот она кончилась, чудна́я война. Кончилась внезапно. И просто. Неожиданно просто. Гитлер снялся с места, обошел укрепленные линии — знаменитую линию Мажино, за которой год мытарили вас, друзей моих, в нудной комедии бездействия, год целый потерянной жизни! А он, этот Гитлер, взял да и обошел ее, эту линию, стороной, перебил солдат, остальных угнал в плен в Германию, и теперь пришел. Куда? В Париж! Гитлер... в Париж!..

*

В Париже появились очереди.

Длинные, безмолвные очереди у продуктовых лавок, у молочных, у булочных... Стоят, избегая заговорить с соседом, — немцы наводняют очереди переодетыми в штатское соглядатаями.

*

Нет транспорта — немцы вывезли бензин. Метро работает, но поездов мало, и некоторые станции закрыты.

Появились «велотакси» — велосипеды с прицепом. На прицепах надпись: «Велотакси. Быстрота. Комфорт. Безопасность».

Парижские рикши.

*

Месье Бартелеми убежден, что де Голль соберет армию Освобождения. Пусть это будет на территории Англии или в колониях, — всё равно. Одна надежда — генерал де Голль.

По вечерам аптекарь с женой слушают Лондон.

*

Папаша Анри говорит — вся надежда на русских. Только Советский Союз и ударит по-настоящему...

Папаша Анри говорит, что всякий честный француз убежден, что Россия — выжидает...

Все — говорят.

Я — ничего не говорю. Моя жизнь перестала ткать свою нить, и мое существование словно повисло в воздухе.

*

С утра до ночи за окнами топот чугунных солдатских сапог; солдаты небольшими колоннами отбивают шаг в такт песни: «Весь мир в развалинах ляжет, к черту его...»

Консьержка меня уверяет, что по всему Парижу горланит одна и та же кучка фрицев, только гоняют их по разным районам в разное время. «Ему не хватает бошей на все напаханные территории».

*

Сегодня в коридорах метро видела наклейку: «Долой оккупантов!»

*

Снова иду на улицу Гренелль.

Ходить в советское консульство небезопасно. Сыщики наблюдают из окон квартир, расположенных напротив консульской парадной, и регистрируют каждого входящего и выходящего,

Всё-таки я хожу.

Секретарь, который меня всегда принимает, сегодня держался странно — сдержанно, непривычно сухо.

Впрочем, может быть, мне это показалось.

Ночью

Не могу освободиться от какой-то внутренней тревоги.

Стараюсь не думать о консульском секретаре.

*

Утром на стене нашего дома объявление, подписанное комендантом «Большого» Парижа, — аккуратный столбик имен расстрелянных за саботаж.

Люди подходят, читают, снимают шляпы.

*

После работы я прихожу в свою мансарду, и часами лежу с открытыми глазами, и смотрю в скошенное над крышей оконце, и у меня не возникает желания вернуться к чему-то или к кому-то, вновь обрести привычный мир.

Мне пришлют визу...

Я поеду в Россию...

Вадим ждет.

Вадим меня ждет...

Ноябрь

Пришла Мадлен. Повернула в двери ключ и показала листовку:

«Тридцать три советажителям оккупированной зоны:

Не ходите на их концерты. Не смотрите на их парады. Игнорируйте их... Они разговорчивы — не отвечайте им. Они улыбаются вам — отворачивайтесь...»

— Вступайте в бой... — говорит Мадо.

*

Девятников приходил! Ездил, оказывается, в Нуазиле-Сек — пригород Парижа, где живет папаша Анри. Стоял, бедняга, долгие часы за выступом дома, ждал старика, чтоб узнать про меня, про Вадима. Спрашивал, не нужно ли мне денег, и сказал, что не заходит ко мне — боится, что как эмигрант он может помешать разрешению на мой въезд в Советскую Россию...

Спрашиваю папашу Анри: трезвый был? Трезвый, говорит. Ну, значит, болен Степан Гаврилович.

*