К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

«Давайте с веком вековать» («Нет, никогда, ничей я не был современник», 1924) – идиома век вековать (‘долго жить, проживать жизнь’) здесь раскладывается на два элемента и грамматически модифицируется так, что «век» становится для говорящего будто бы спутником, товарищем по жизни. Это создает семантическую рекурсию: (век) вековать надо «вместе с веком» (ср.: [Ronen 1983: 241]).

«Если спросишь телиани, / Поплывет Тифлис в тумане, / Ты в бутылке поплывешь» («Мне Тифлис горбатый снится», 1920–<1928>) – благодаря контексту выражение в тумане может быть понято двумя способами – буквально и фигурально: ‘город окутан дымкой, туманом’ или ‘город поплыл в глазах пьяного, видящего все как в тумане’.

«После бани, после оперы, – / Все равно, куда ни шло. / Бестолковое, последнее / Трамвайное тепло…» («Вы, с квадратными окошками…», 1925) – в разговорной фразе куда ни шло (‘так и быть, ладно’) высвобождается и наделяется самостоятельным значением глагольный элемент. Таким образом, шло будто становится сказуемым для трамвайного тепла.

«И только и свету – что в звездной колючей неправде» («Я буду метаться по табору улицы темной…», 1925) – в строке буквализуется представленная в редуцированном виде идиома только и свету в окошке, что (о единственном утешении, радости). Она оказывается в рекурсивной семантической конструкции: светом в окошке названа звездная колючая неправда, то есть источник света, сам свет. При этом фразеологическое значение сохраняется: именно звездная колючая неправда мыслится в качестве утешения и радости.

«Все утро дней на окраине мира / Ты простояла, глотая слезы» («Закутав рот, как влажную розу…» («Армения, 4»), 1930). На окраине мира (‘где-то очень далеко’) – это, очевидно, обыгрывание идиомы на краю земли, которая благодаря трансформации и контексту воспринимается в прямом значении – как некоторое место, где стоит «героиня» стихотворения.

«К земле пригвожденный народ» («Как люб мне натугой живущий…», 1930) – в строке переосмысляется устойчивое сочетание прикрепленный к земле, обозначающее крепостное крестьянство. Замена глагола, с одной стороны, усиливает идиоматический смысл, а с другой – буквализует это выражение, делая акцент на постоянном контакте описываемых людей с землей.

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез» (1930) – идиома до слез (используемая чаще всего как показатель интенсивности – ср. хохотать до слез, покраснеть до слез, что-то трогает до слез) здесь переводится в реальную плоскость и мотивирует развитие текста. По формулировке Ю. Левина, «на фразеологизм (знакомый до слез) наслаивается атопоконструкция (знакомый … до прожилок, до детских припухших желез) <…> вводя тему боли, болезни (с физиологическим оттенком), и одновременно тему детства (= незащищенность, ранимость)» [Левин 1998: 19]. Исследователь обращает внимание и на многозначность слова черный в строке «Я на лестнице черной живу…»: «в слове черный сталкиваются фразеологически связанное (терминологическое), узуальное (цвет), переносное узуальное (мрачное) и специфически мандельштамовское значения» [Левин 1998: 21].

«В Петербурге жить – словно спать в гробу» («Помоги, Господь, эту ночь прожить…», 1931) – выражение спать в гробу отсылает к монашеской практике сна в гробах. Однозначную языковую трактовку выражения предложить сложно, однако не вызывает сомнений, что оно основано на языковой метафоре смерти как сна и поэтому означает ‘быть мертвым’. Вместе с тем в приведенной строке с помощью этого выражения описывается жизнь. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с напластованием смыслов, не дающих возможности решить, как нужно читать эту строку: буквально (‘жить в Петербурге – как будто ночевать в гробу’) или с подключением напрашивающегося переносного смысла (‘жить в Петербурге – как будто быть мертвым’)[29].

«Чтобы зреньем напитать судьбы развязку» («Канцона», 1931). Слова напитать зреньем в контексте стихотворения, по всей видимости, означают ‘увидеть’ (то есть строку можно «перевести» так: ‘Чтобы увидеть, чем кончится судьба’). При этом развязка судьбы представляется физически воплощенной: употребленный по отношению к ней глагол напитать актуализирует внутреннюю, стертую семантику развязки – ‘нечто, что можно завязать или развязать, сделанное из материи или ниток’. В таком случае развязка судьбы воспринимается как объект, который возможно смочить, напитать чем-либо. Ср. схожий и тоже буквализованный образ – «Узел жизни, в котором мы узнаны / И развязаны для бытия» (из стихотворения «Может быть, это точка безумия…», 1937).