К суду истории. О Сталине и сталинизме

Идея Кондратьева была полностью подхвачена его личным приятелем В. Г. Громаном, которого сотрудники ОГПУ, явившиеся арестовывать Кондратьева, застали у него на квартире, что и явилось первоначально поводом для возбуждения следствия против Громана. Громану было обещано следствием, что в случае содействия с его стороны в организации процесса вредителей-меньшевиков ему будет гарантировано возвращение на работу с последующей полной амнистией. Впоследствии, когда осужденные по процессу Союзного бюро были доставлены в Верхнеуральский политизолятор, Громан в помещении “вокзала” изолятора громогласно, с негодованием и отчаянием воскликнул: “Обманули!”. Готовность Громана взять на себя организацию процесса была подкреплена его алкоголизмом. Следователи подпаивали его и получали все желательные для них показания.

Деятельным помощником Громана в создании версии вредительской меньшевистской организации явился обвиняемый Петунин – человек малоинтеллигентный, к меньшевистской партии примкнувший после Февральской революции и вскоре после октябрьской победы большевиков ее покинувший. По его рассказам – впоследствии в Верхнеуральске, – он “скалькулировал”, что наиболее выгодным в создавшихся для него после ареста условиях является деятельное содействие следствию в конструировании вредительского процесса, за что он получит от ОГПУ соответствующее вознаграждение в виде возвращения свободы и предоставления работы. В противном случае он может попасть на длительный срок в заключение и даже погибнуть. Петунину принадлежала мысль создать Союзное бюро по принципу ведомственного представительства: 2 человека от ВСНХ, 2 – от Наркомторга, 2 – от Госбанка, 1 – от Центросоюза, 1 – от Госплана. При этом он назвал по именно этих “ведомственных представителей” – из числа руководящих работников соответствующего аппарата, о которых он слышал, что это бывшие меньшевики… Тогда началось “извлечение признаний”. Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, “вразумляли” физическими методами воздействия – избивали (били по лицу и голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежавших на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью и т. п.), держали без сна на “конвейере”, сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия – с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени – строго индивидуально – в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я – в Северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург – во внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других, лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания. Меня еще удерживала мысль, что я один впал в такое малодушие, и мне было стыдно за свою слабость. Но мне дали очную ставку с моим старым товарищем В. В. Шером, которого я знал как человека, пришедшего в рабочее революционное движение задолго до победы революции из богатой буржуазной среды – то есть как человека, безусловно, идейного. Когда я услышал из уст Шера, что он признал себя участником вредительской меньшевистской организации – Союзного бюро – и назвал меня как одного из его членов, я тут же, на очной ставке, окончательно сдался. Дальше я уже нисколько не сопротивлялся и писал любые показания, какие мне подсказывали следователи Д. З. Апресян, А. А. Наседкин, Д. М. Дмитриев.