К суду истории. О Сталине и сталинизме

Надо сказать, что к политическим заключенным относили тогда эсеров, меньшевиков, анархистов и других представителей социалистических партий, участвовавших в революционной борьбе против царизма. Члены буржуазных, а тем более монархических партий, участники белогвардейского движения значились в документах ВЧК как контрреволюционеры и содержались вместе с уголовниками. Для них был установлен жесткий карательный режим. Это было явным нарушением провозглашенных вскоре после Октябрьской революции принципов новой власти.

Конечно, в практике ВЧК-ОГПУ в начале 20-х гг. было немало случаев, которые можно квалифицировать как издевательство над заключенными. Но это было не правилом, а исключением. В «Исправительно-трудовом кодексе» 1924 г., регулирующем положение всех заключенных, включая уголовников и контрреволюционеров, на странице 49 напечатано: «…режим должен быть лишен признаков мучительства, отнюдь не допуская: наручников, карцера, строго одиночного заключения, лишения пищи, свидания через решетку». В большинстве случаев кодекс соблюдался, и нарком здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко мог публично и не без оснований заявить, что в советских тюрьмах установлен гуманный режим, какого не могло быть в тюрьмах капиталистических стран.

Постепенно, однако, режим ограничивали, урезали по мелочам «вольности» политзаключенных, и то, что было прежде исключением, становилось правилом. В 30-е гг. тюремный режим продолжал ухудшаться, и теперь «вредители» не могли и мечтать о тюремных порядках начала 20-х гг. С началом массовых репрессий режим в тысячах старых и новых тюрем был ужесточен до предела. В камеры, рассчитанные на одного заключенного, запирали до пяти человек, в камеры, рассчитанные на десять заключенных, – 40 – 50 человек. В камеры, рассчитанные на 25 заключенных, заталкивали от 75 до 100 человек. Заключенным запрещалось подходить к окну, ложиться днем на нары, иногда – даже разговаривать. По малейшему поводу их бросали в карцер, лишали прогулки, переписки, возможности читать книги.

«Меня повели на второй этаж, – рассказывает в своих неопубликованных мемуарах бывший военный прокурор М. М. Ишов, помещенный в Новосибирскую пересыльную тюрьму. – У дверей одной из камер приказали остановиться. Надзиратель отпер ключом замок, приоткрыл дверь и буквально втиснул меня в камеру… Если вспомнить сказки про ад и рай, то камера, в которую я попал, была сущим адом. В камере площадью в 40 квадратных метров содержалось около 270 человек. При двухъярусной системе нар в камере должны были разместиться все втиснутые туда заключенные. Люди корчились под нарами, на нарах и даже на крышке стоявшей в углу большой “параши”. У дверей камеры, в проходе, тесно столпились заключенные. Негде было присесть и некуда определиться. Многие, стоя на ногах, изнемогали от усталости… Заключенные, лежа на полу, стоя в проходе, ругались друг с другом. Все были до крайности раздражены и обозлены. Более разношерстную публику, чем оказавшаяся в этой камере, трудно себе представить. Здесь были крупные бандиты, воры, жулики, убийцы, спекулянты, разные бытовики и мы, обвиняемые по статье 58 “Уголовного кодекса”. В камере нас называли “контра”… Здесь оказалось много бывших военнослужащих из различных родов войск. Были работники крупной и средней промышленности, рабочие, служащие, крестьяне, студенты… Форточка размером 30 на 40 см была все время открыта, но доступ воздуха был ничтожен. Даже представить себе трудно, что в такой сравнительно небольшой камере вмещалось так много людей».

Через несколько месяцев М. М. Ишов оказался в Лефортовской тюрьме в Москве. Здесь не было тесно, в камере на одного арестанта помещалось всего двое заключенных. Но режим был более жестким, чем в переполненных провинциальных тюрьмах. Разговаривать можно было лишь шепотом, ложиться днем было нельзя, ночью надо было ложиться головой к двери, укрывать руки и голову было запрещено. Днем надо было сидеть лицом к дверному волчку. Круглосуточно горела электрическая лампочка. В камере холодно, 6 – 7 градусов тепла. Пища отвратительная, есть ее было почти невозможно.

«Я попал, – вспоминает ростовский агроном В. И. Волгин, – в камеру № 47 внутренней тюрьмы площадью примерно 35 метров. В камере всегда находилось 50 – 60 человек. Было начало июня 1939 г. Жара стояла во дворе, и пекло в камере. Мы приникали к щелям полов, чтобы высасывать оттуда свежесть воздуха, и теснились по очереди около двери, через щели которой ощущался сквозной ветерок. Старики не выдерживали, и скоро их выносили на вечный покой» [414] .