К суду истории. О Сталине и сталинизме

Ничего не понимал в происходящих событиях такой, казалось бы, не только умный, но и осведомленный человек, как Михаил Кольцов. «Что происходит, – повторял, бывало, Кольцов, шагая взад и вперед по кабинету. – Каким образом у нас вдруг образовалось столько врагов? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми мы жили рядом! Почему-то, едва попав за решетку, они мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы, агенты иностранных разведок... В чем дело? Я чувствую, что схожу с ума. Ведь я по своему положению – член редколлегии "Правды", известный журналист, депутат – я должен, казалось бы, уметь объяснить другим смысл того, что происходит, причины такого количества разоблачений и арестов. А на самом деле я сам, как последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, сбит с толку, брожу впотьмах» [632] .

Многие думали о случайности и ошибке. «Я завтра вернусь домой», – сказал жене армейский комиссар Г. Осепян, когда ночью к нему ворвалась группа сотрудников НКВД. Подобного рода "конституционные иллюзии" были и у бывшего председателя Госплана СССР В. И. Межлаука. Незадолго до расстрела он написал в тюрьме статью «О плановой работе и мерах ее улучшения» [633] .

А. Бубнов, узнавший в течение одного дня об исключении его из членов ЦК и о смещении с поста наркома просвещения, передав дела новому наркому, поехал не домой, а на строительство Государственной публичной библиотеки, за которым он ранее пристально наблюдал [634] . И он был уверен, что допущенная в отношении него ошибка будет исправлена.

Профессиональный партийный работник С. П. Писарев писал в своих воспоминаниях:

«Я попал в тюрьму совсем не испуганным и не возмущенным, а, скорее, удивленным. Уж так ошибиться и арестовать меня, безупречного, тысячекратно проверенного, всегда активного коммуниста, отлично известного всем, начиная от Сталина, Калинина, Поскребышева, Вышинского и Ярославского, почти своего человека в аппарате ЦК партии, – мне казалось грубейшим недосмотром, нелепостью, которая неизбежно будет быстро исправлена. Всех арестованных органами НКВД я считал в то время законспирированными заговорщиками – фашистами... Но причем же тут я! Я – всегда инициативный, общительный член партии, всегда на виду и для ЦК, и для райкома, и для сотен авторитетнейших коммунистов на всех этапах моей работы в рядах партии и в аппарате ее руководящих органов... Нет, я совсем не был испуган: при аресте в конце ночного обыска, в 5 часов утра по обыкновению стал спокойно завтракать, испугав этим обыскивающих. Я был наивен, как ребенок. И после ареста, сидя целую неделю в крохотной одиночке на четвертом этаже Таганской тюрьмы, в которой нас впихнуто было 12 человек только что арестованных и где лечь на полу, вплотную с другими можно было с трудом только половине: спали по очереди, остальные стояли или, сжавшись, сидели на корточках, – я в эти дни всех своих сокамерников считал доподлинными врагами народа и ни с одним за всю неделю не обмолвился ни единым словом. Также вели себя и остальные... Глаза у меня открылись только с переводом на Лубянку – во внутреннюю тюрьму для "активного" следствия» [635] .

К спокойствию и выдержке, а отнюдь не к борьбе против произвола призывал своих друзей и близкий соратник Ленина И. А. Пятницкий. Учлена КПСС С. Петриковского имеется дневниковая запись жены Пятницкого. Из этой записи видно, что еще накануне своего ареста Пятницкий, встретившись со старым большевиком, героем Октября, членом ВЦИКа И. В. Цивцивадзе, неожиданно исключенным из партии и ожидавшим худшего, говорил ему: «Для партии мы все должны перенести, лишь бы она была жива». Через несколько месяцев не только Цивцивадзе, но и Пятницкий были расстреляны.

Даже после пыток и истязаний многие из арестованных продолжали верить в законность, в то, что если не на следствии, то на суде все разъяснится.

И наоборот, когда в одном сибирском городке ночью был «изъят» весь состав горкома партии, то арестованные члены горкома, помещенные в общую камеру городской тюрьмы, решили, что в их области произошел контрреволюционный переворот и в ожидании немедленного расстрела запели «Интернационал».

Непонимание и одиночество рождали у многих людей, ожидавших ареста или находящихся в заключении, растерянность, пассивность и даже покорность судьбе. Легкая расправа с миллионами людей именно потому удалась Сталину, что эти люди ни в чем не были виноваты и не составляли никакой конспиративной организации. Когда после ареста и расстрела Якира был вызван в Москву один из заместителей Якира М. П. Амелин, он знал, что его ждет. Своим близким он сказал: «Не знаю, вернусь ли я, но верьте, что никогда я не был врагом своей родной власти и своей страны» [636] .