К востоку от полночи

— Меня это не волнует. Пускай хоть украл.

— А—а! Ты у нас в стороне, как всегда, тихоня.

— Заглядывать в чужие кастрюли — не по мне. Впрочем, Грачёв не блефует. Это действительно открытие века. Если не присосутся разные чины, то Нобелевская премия ему обеспечена вчистую. Только ведь загребут, загребут под себя! Или на тормозах спустят, чтобы не ломал систему.

— А мы отстоим, а мы не дадим! А потом ка—ак раскрутим шефа на пол—Нобелевской, ох и погудим! Кстати, ты откуда знаешь, что средство тянет на Нобелевскую?

— Да не знаю я… Просто ощущение такое.

— Ох, не финти, тихушник! Ты определённо что—то знаешь, пескарь премудрый.

— 30 —

Из ординаторской по одному выскакивали врачи. Когда дверь открывалась, были слышны далеко не парламентские выражения: «Гений непризнанный… Авантюрист… Сексотка… Ваш папаша случайно в НКВД не служил!?».

На кухне Юра выгрузил продукты на стол, включил плиту, чтобы разогревалась, и навестил отца. Тот сидел в комнате и сосредоточенно смотрел на шахматную доску.

— Привет, папа! Кто кого сегодня?

— Четыре — шесть, — бодро ответил Пётр Васильевич, — но мы ему ещё попадёмся! — и перевернул доску противоположной стороной к себе.

— Марина не звонила?

— Угу… На первое заказала луковый суп, на второе — котлеты по—киевски, на третье — сливовый компот.

— Недурно женщина живёт. Как Лерка?

— Опять выгнали с урока. Говорит… как это? А — запарила мозги математичке своим доказательством теоремы Ферма. Убежала не то в художественную, не то в музыкальную школу. Или в секцию этих… восточных е—ди—но—борств. Тьфу, прости, Господи, язык обломаешь. Я вообще запутался в её хоббях.

— Значит, в семье всё нормально, — вздохнул Оленев и направился на кухню готовить заказанный обед.

А Марина штурмовала переполненный автобус. Едва протиснувшись на площадку, перевела дыхание, но поправить шляпку не смогла: руки были плотно прижаты соседями и не поднимались.

— Боже мой, ни на работу, ни с работы нормально, по—человечески, доехать невозможно.

Вздох её души услыхал престарелый совслужащий в шляпе набекрень с высунувшимся галстуком. Почётного пенсионера буквально распяли на закрывшихся дверях.

— А вот, не захотели достроить коммунизьма, вот и ездите теперь как в зверином капитализьме! — прозлорадствовал старичок.

Марина покосилась в его сторону:

— Гос—споди, вы—то что о капитализме знаете. Там таких душегубок для народа нет.

— А ты, кукла, откеда знаешь? Поди, съездила уже, побывала там?

— Ну, побывала. И в автобусах, между прочим, не давили меня.

— В лимузинах ездила? Продалась, шалашовка, на доляры! Ух, нет на вас сорок седьмого года.

— А что было в сорок седьмом? — поинтересовался молодой голос.

— А в сорок седьмом мы таких космополитов на Колыму пачками слали!

— Так ты, значит, вохра поганая? — задребезжал голос у Марины за спиной, и кто—то сильно толкнул её, — Прости, дочка, дай протиснусь и гадине этой

— 31 —

пищик сомну. Пустите!

— Ага! Дайте выход народному гневу! — задорно крикнул тот самый молодой голос.

Автобус замитинговал.

Обед был готов. Юра поставил на стол последнюю тарелку, и в прихожей раздался мелодичный перезвон.

Тот факт, что дверь открыл улыбающийся муж, а дом встретил ароматом вкусных блюд, привело уставшую, измотанную и оскорблённую в автобусе женщину в более—менее приятное расположение духа.

— Здравствуй. Ты уже дома? А где Лерочка?

— Приобщается к общечеловеческим ценностям в кругу единомышленников и сверстников.

Обедать сели втроём.

— Как дела на работе, милый?

— Как всегда. Умирающие оживают, ожившие выздоравливают, выздоровевшие выписываются. А у тебя?

— Лучше не спрашивай!

— Не буду.

— Нет, ну как же! Ты представляешь — эта преподобная Леночка явилась на работу в таком платье!

— Карден? Зайцев?

— Да нет же. Разоделась в импортное австрийское платье как на дипломатический приём, и в ушах — ты только представь! — бриллианты!! Ни стыда, ни вкуса — брюлики днём! Думает, если она — любовница начальника отдела, то ей всё можно. Миля, секретарша директора, и то себе такого не позволяет!

— Это прискорбно. Надеюсь, коллектив осудил её большинством голосов?

— Тебе бы только иронизировать. Весь в собственную дочь. Помотался бы в нашем коллективе, узнал бы, что такое жизнь.

— Умоляю! Назначь любую казнь, только не эту.

Старший Оленев не вступал в разговоры, так как невестку не жаловал за пустоголовство, но выбор сына был для него священен. Обед завершился в молчании.

Юра принялся за мытьё посуды, отец проковылял в зал, где его сразу же приняли в компанию говорливые депутаты. Марина стала вспоминать оскорбление своей личности в автобусе, откинувшись на спинку стула в кухне.

Два раза треснул ключ в замке, и в прихожую ворвалась Валерия.

— Предки, привет! Есть хочу — ужас тихий!

— 32 —

— Лерочка! Доченька моя ненаглядная! — протянула нежные материнские руки Марина, — Иди ко мне, золотце, красавица моя ненаглядная! Посмотри, отец — вылитая я в детстве.

Оленев только хмыкнул в раковину.