К востоку от полночи

— Да, это его почерк, — Мария Николаевна прочитала записку и передала её по рукам, — Но мы не можем взять на себя такую ответственность — не делать ничего. Может, он был невменяем, как вы сейчас. Кто ввёл ему этот яд? Какое отношение имеете вы к этой истории?

— 47 —

— По—моему, не время допрашивать, — вмешался Черняк, — Вы скажите — есть шанс на спасение, или это… конец?

— Если и конец, то не по моей вине, — бросила Мария Николаевна и демонстративно отряхнула ладони.

И тут Оленев ощутил прикосновение. Неизвестно откуда взявшийся Веселов встал рядом с ним и, нарочито беспечно почёсывая щетину на подбородке, сказал:

— Да ладно вам митинговать. Оставьте шефа в покое. В кои—то веки человек собрался отоспаться.

— О вас мы поговорим отдельно. О вашем моральном облике и о всём прочем, — вскинулась Мария Николаевна и вышла.

Замерли сёстры с наполненными шприцами в руках, продолжал гудеть респиратор.

— Ну, я это влепил ему двадцать кубиков, — сказал Володька, — Он говорит, мол, сердце барахлит, кофе ночью перепил, на—ка, шурани в вену. Ну, я думал — обычный коктейль, как водится.

Черняк снял накрахмаленный колпачок, мял его в руках и вышел. Растолкав сестёр, к Оленеву подошёл Чумаков. Он наоборот — нахлобучил шапочку на самые уши, хмуро шмыгнул носом и спросил:

— Вы чего, мужики? Это правда? Тут его жена пришла. Боится заходить.

Веселов присвистнул:

— Ты что, Никитич? Мертвецов не видел, отличить не можешь? Жив и почти здоров наш Менделеев.

— Потому и шапку не снимаю, что не похож на мертвеца. Так что — звать жену?

— Зови. Скажи, что Матвей Степанович жив и скоро проснётся, — откликнулся Оленев, — Ну, не так скоро, через три дня. Главное — не лезть к нему с нашими обычными методами.

— Это он так решил или ты?

— Он. И я тоже.

— Ага, — присоединился Веселов, — Но я был первым.

— Кто был первым, да будет последним, — мрачно изрёк Чумаков, — Пиши заявление, парень. Пока по собственному желанию.

–.. администрации? — подхватил Володька, — Я что, я ничего. Реаниматологи везде нужны.

— И в тюрьме тоже, — согласился Чумаков. Он развернулся к выходу, за ним последовал и Веселов.

Оленев не трогался с места, вцепившись пальцами в спинку кровати. Бесшумно передвигались сёстры, отключая аппаратуру, раскладывая по столикам шприцы и лекарства. Грачёва накрыли простынёй с головой, но Юра тотчас отбросил её. У Грачёва было спокойное выражение лица, и только уголки губ напряжены, будто он собирался сказать что—то резкое.

— 48 —

В палату зашла женщина в белом халате, с фонендоскопом на шее — жена Грачёва, тоже врач. Она молча села на стул рядом с кроватью мужа, провела ладонью по небритой щеке и тихо сказала:

— Всё хорошо, Матюша. Ты поспи, я подожду.

— Он не умер, это анабиоз.

— Я знаю. Я читала его записи.

— Вы верите?

— Конечно. Он ни разу меня не обманывал.

— Извините, я скоро приду. Я не оставлю Матвея Степановича.

— Я знаю. Идите, Юрочка, я посижу.

В коридоре его ждал Веселов.

— Дай закурить.

— Сейчас нам дадут. И закурить, и прикурить, и по шеям. Света белого не взвидим, — вздохнул Юра, протягивая пачку сигарет.

В ординаторской шумела разноголосица. Как всегда, выделялся властный голос Марии Николаевны. Слов не разобрать, но чувствовалось, что атмосфера накалена.

— Пять лет расстрела через повешение, — плоско пошутил Володька, — Ну ладно я: с шутов и дураков и спроса нет, с меня и взятки гладки. Но ты—то что встрял, тихушник? Сидел десять лет, мусолил книжки, в халат помалкивал, а тут — на тебе! Вызверился, бросился, аки лев рыкающий!

Оленев приобнял его.

— Пойдём, что ли?

— Знаешь что, пескарь премудрый? Я иду первым и принимаю основную клизму на себя. Как только у них иссякнет критическая касторка, так и ты явишься.

— Нет, идём вместе.

— Не дури, — Веселов натянул колпачок на глаза другу, — Зайди лучше в соседнюю палату.

Совсем забыл тяжёлую больную.

Володя толкнул дверь ординаторской, и оттуда сразу донёсся возглас Марии Николаевны:

— Ага! Вот и он, голубчик!

Оленев одёрнул халат и пошёл к палате незнакомки.

Медсестра вводила её что—то в вену. Юра сел у монитора, пошуршал широкой бумажной лентой, полистал тоненькую историю болезни. Нашёл запись нейрохирурга: «Данных на гематому нет».

Подошёл к респиратору, что—то подкрутил там, скорее для вида, а сам пристально вглядывался в лицо женщины — бледное, неподвижное.

— 49 —

«Прости, что не встретил тебя раньше, — мысленно сказал он, — Моя первая, моя единственная. Я люблю тебя, моя Вера, Надежда, моя Любовь… Я с тобой, я спасу тебя!».

Узкое обручальное кольцо поблескивало на её левом безымянном пальце.

Он вышел и сразу же столкнулся с Веселовым.

— На выход, месье! Второй акт мармизонского балета. Третий звонок, господа лицедеи! Прошу на подмостки.

— Жив?

— А то нет! Но какие щепки летели! А тебя решили обмазать дёгтем, обвалять в перьях и выставить в конференц—зале в назидание молодым, дабы с армейским уставом в женский монастырь не лезли. Так что, раздевайся. Форма одежды — голый таз.

И, распахнув дверь ординаторской, церемонно раскланялся перед Юрой, пропуская в кабинет.