К востоку от полночи

— Шампанское хорошо, — согласился Веселов и серьёзно добавил: — Одна беда — не пью даже шампанского.

— Это с каких пор?

— Пять лет.

— Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьёзно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья!

— Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Особенно в незапамятные запойные годы. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да ещё алкаша в придачу — пожалуйста!

Он слегка надул щёки, осоловело взглянул на Оленева, искусно, в меру, икнул и, резко сунув руки в карман халата, сказал заплетающимся языком:

— Ф—фу, ну и набрался же я. Ей—Богу, в последний раз. Больше ни—ни!

— Артист! — восхитился Оленев, Ну, артист! Столько времени дурачить людей.

— Время такое, — Веселов мгновенно снял маску, — Играй плохого — поверят. Если наоборот — будут искать тайные грешки, а нет их — всё равно придумают. Я как с женой развёлся — враз отрезвел. Очень её любил. И с тех пор действительно — ни капли. Так что пойдём, тяпнем по рюмке компота.

— 68 —

В столовой они пили тёплый компот, жевали казённые пирожки и принимали поздравления коллег. Подошла Мария Николаевна.

— Вас дома не потеряли — участливо спросила она Юру, — Вы идите. Если что случиться, я пришлю за вами машину.

— Я пойду. Немного погодя.

— Сохраните это на память, — она протянула ему листки с расчётами, — Я была не права. Стандартное мышление действительно губит врача. Мне пора на пенсию.

— Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, в нашей работе главное — не разучиться верить и надеяться. И уметь ждать… А домой идти я пока не могу: женщина разговаривает на польском языке, и никто у нас его не знает. Я должен дождаться.

Ночью женщина заговорила на русском языке, но с заметным акцентом. Назвала себя Марией. Эльжбетой была её мать, жена польского ссыльного. Они отбывали срок после подавления январского восстания 1863 года в Сибири. Отец умер давно, мама — два месяца назад. Ей очень тяжело одной в этом городе. С помощью наводящих вопросов Юра узнал свой город начала двадцатого века.

Ночь он снова провёл в ординаторской.

— Доброе утро, Маша! — приветствовал Оленев больную рано утром.

— Меня зовут Ира, — удивилась женщина. Она говорила совершенно без акцента.

— У вас в родне кто—нибудь носил имя Мария?

— Бабушка. Мама отца. Где я нахожусь?

— В больнице. Небольшой несчастный случай на улице. Всё обошлось, вы уже выздоравливаете.

— Почему я ничего не помню?

— Это бывает. Лучше скажите, где ваши родные?

— Мама? Должно быть дома. Ой, нет, она же уехала к сестре в деревню. А я… Я ехала на работу… Утром. Потом ничего не помню.

— В семь тридцать утра вы вышли на остановке «Магазин», — подсказал, волнуясь, Юра, — Сорок первый автобус. Так?

— Нет, что вы! У нас такой не ходит даже близко.

— Но я вас видел в этом автобусе! Запомнил ваше лицо. И сразу же узнал, когда в тот же день вас привезли в больницу. У меня хорошая память!

— Извините. Она вас подвела на этот раз, — проговорила женщина виноватым голосом и погладила его руку, — Я живу и работаю совсем на другом конце города. Сорок первый там не ходит.

«Да, и у меня конфабуляция, ложное воспоминание, — рассуждал Оленев по дороге домой, — Но почему я так чётко сопоставил образы этих женщин:

— 69 —

увиденную в окне, встреченную в автобусе и эту, случайно попавшую под трамвай? Да очень просто: если я обрёл способность любить, то буду теперь всё время искать эту любовь, эту единственную женщину. Искать, ошибаться и снова искать! Вечное приближение к Эльдорадо.

Кто же прав: Эдгар По, видевший в этом смысл жизни, или Владимир Высоцкий, поставивший такую жизнь по кругу под сомнение? Господи, вразуми! И всё равно — я, наконец, живу полной жизнью!».

— Нарушаешь, нарушаешь, нарушаешь, — зашелестело из кармана, — Аз воздам! Воз дам, нагруженный пинками!

— Чего бы доброго, а этого от тебя всегда можно ожидать, каменная душа.

Оленев достал ключ, но, повертев его в руках, нажал на кнопку звонка. Дверь тотчас распахнулась, словно его ждали давно и с нетерпением, не отходя от порога, и на шее

повисла Лерка.

— С днём рождения, папулечка!! — и зачмокала его в молодую бородку:

— Дарю тебе то, не знаю что, для чего иди туда, не знаю куда. То есть в зал!

Юра слегка опешил, увидев свою безалаберную, обыкновенно растрёпанную и плохо причёсанную наследницу в нарядном платьице, с прибранными волосами, в которых двумя огромными бутонами цвели пышные банты.

— С днём рождения, сынок! — улыбнулся отец, тоже приодетый и причёсанный в честь семейного торжества.

— А ведь и в самом деле: не то вчера, не то сегодня мне исполнилось тридцать три года!

В центре зала стоял раздвинутый стол, покрытый белоснежной скатертью. В хрустальной вазе на нём была налита вода.

— А вот и я! — закричала с порога Марина, врываясь в квартиру в умопомрачительном сари бирюзового цвета. В одной руке она едва удерживала огромный букет тропических цветов невиданной красы, в другой — цветочную гирлянду чуть не до пола. Крутнувшись, она вставила букет в вазу, а затем повернулась к мужу, надела гирлянду на шею и застыла в церемонном, смиренном поклоне.