К западу от заката

– И Спен-н-н-сера Трей-й-й-си! – объявил Бенчли, как на боксерском ринге, и указал на Трейси на другом конце стола.

– Он только показывает свою мощь, – сказала Дотти.

– Не важно, что ты напишешь для Манкевича[69], – уверил Оппи. – Он все равно снимет мелодраму.

– И прилепит счастливую концовку, – продолжила Дотти. – Пусть себе смеются над Гитлером.

– Манк как Джейн Остин, – сказал Алан. – Без разницы, Гитлер, Франко или Муссолини. В конце все поженятся.

– Обожает плавно подвести к старой доброй сцене с поцелуем, – сказал Оппи.

– Ты и сам скоро убедишься, – добавил Алан.

– И неожиданный поворот в развязке, – подхватила Дотти. – Вот увидишь, он попросит его добавить. Думает, что первый до этого додумался.

– До этого и до телефона, снятого крупным планом, – сказал Бенчли. – Одного звука мало, надо, чтобы зритель его еще и увидел.

– Все лучше, чем Селзник с его диктовкой[70], – ободрил Оппи.

– Воистину, – сказала Дотти. – Представляю, каково его секретарше.

– Лучше представь, каково его жене! – усмехнулся Бенчли. – «Дорогая, я тут посчитал: твой гардероб обходится нам слишком дорого».

Скотт смеялся со всеми, однако в глубине души был разочарован. Он не привык к тому, чтобы его работу отвергали. Долгие дни и недели неимоверных усилий, оказавшихся бесплодными, все впустую. Он приехал на запад не только, чтобы заработать, но и чтобы исправить ошибки прошлого, вдохнуть жизнь в рукописи, на которые он еще возлагал надежды, но которые были переделаны местными писаками, а то и вовсе загублены. После нескольких лет ссылки такой шанс был редкой удачей, а провал в самом начале пути мог пустить все под откос. Единственное утешение в том, что он занимался картиной не с самого начала, во всяком случае, так он сам себе говорил. А больше всего обескураживало то, что самому Скотту работа еще утром казалась весьма приличной.

Теперь главное не подпускать никого к «Трем товарищам», писать в одиночку. Хорошо бы набросать черновик, а потом его проработать, прежде чем показать Манкевичу. Вот только времени на это нет. Через две недели они со Скотти уезжали.

Скотт разрывался между дочерью и Шейлой. Он старался не давать им пересекаться. Вечерами он показывал Скотти город, водил в «Браун Дерби» и на пирс, потом вез в отель, а сам спешил прямиком к Шейле. Домой возвращался поздно, а вставал с первыми птицами. Игра в явки-пароли изматывала, Скотт чувствовал себя старым трусом. На кухне он залпом выпивал кофе и правил даже лучшие сцены. Рано приходил на работу, обед заказывал прямо в кабинет. Он не позволял себе небрежностей, чтобы Манкевич не поручил доделку кому-то еще, а довел первые два акта до совершенства, надеясь, что остальное будут судить по ним. И только в последний момент, полный дурных предчувствий, представил их продюсеру.

В ту ночь он прощался с Шейлой. С балкона, нависавшего над кронами деревьев, открывался потрясающий вид. Они смотрели на огни и прислушивались к гулу города. Оба сидели без сил, будто только что ссорились или, наоборот, затихли перед бурей. Шейла знала, что Скотт с дочерью едут к Зельде и какое-то время проведут вместе в Миртл-Бич, как подобает настоящей семье. Чтобы Шейла не терзала себя мыслями, Скотт сразу сказал, что они с Зельдой будут спать в разных кроватях, но уже одно это звучало как предательство, и Скотт жалел, что еще не уехал.

– Это не мое дело, – сказала она.

– Конечно твое.

– Я же сказала, что не хочу этого.

– Чего?

– Этого. Какая же я дура… Я говорила, ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Теперь и я впуталась.

Несколько часов спустя, когда они помирились и он уже ехал в «Сады» по бульвару Сансет, Скотт понял, что должен был ответить. «Имею, – должен был сказать он. – Имею и не жалею ни о чем».

Домой он приехал в три, а чемодан еще не был собран. Скотт плохо спал, ворочался и что-то бормотал во сне. Он встал в шесть, чтобы заехать за Скотти, как всегда наглотавшись таблеток. Решил, что отоспится в поезде.

Скотт успел провести в городе не дольше пары месяцев, но ему казалось, что он уезжает, поджав хвост. В Эль-Пасо они ехали первым классом. Как и надеялся Скотт, дочь пришла в восторг от продуманной до мелочей роскоши купе. Но даже лежа на откидной кровати, так непохожей на солдатские койки обычных поездов, Скотт все размышлял о том, что не успел сделать. За окном скользили апельсиновые рощи и автомастерские, уже накалившиеся и резко очерченные в утренних сумерках. В районе Сан-Димаса колея пошла в гору, а по другую сторону склона начиналась пустыня.

– Следующая остановка Палм-Спрингс, повторяю, Палм-Спрингс.

Скотт мечтал о крепком сне под мерный стук колес, но нужно было накормить дочь завтраком. Так что они поплелись в вагон-ресторан, где проводник подал озерную форель и омлет, а потом так же поплелись обратно, опустили шторки и легли спать, хотя обоих слегка укачивало.