К западу от заката

– Вот и ты, милый мальчуган! А не знаешь ли ты, продали уже премированную индюшку, что висела в курятной лавке?[132]

– Ого, мистер Скрудж! – подыграл Скотт. – Я-то думал, никому дела нет до Рождества.

– А мне меньше всех. Оставляют меня еще на полгода! Долго же тянули, чертяки.

– Поздравляю!

– Ну а ты как?

– Молчат.

– Плохо дело. Слушай, я если чем могу помочь…

– Спасибо, – вздохнул Скотт.

Страх осознания подступил к Скотту уже в машине, под бормотание радио мысли становились все тяжелее. Что взять с Оппи, старый пьяница лишь хотел остаться на плаву. Просто не верилось: он так старательно работал над всем, что ему поручали, на студии ни капли в рот не брал! Наверное, ляпнул что-то не то, не подумал, а с языка сорвалось. Перешел дорогу не тому человеку, как Райнеке.

Слухи об убийстве дошли и до Шейлы, но даже «Голливуд репортер» такого напечатать не смел. Дотти постоянно держала Скотта в курсе всех новостей из Пасадины. Официально смерть Райнеке объявили самоубийством, никакого следствия проводить не стали. Бенчли молчал, и за время рождественских каникул Скотт понял, что судьба Райнеке превратится в городе в такой же секрет Полишинеля, как смерть Джин Харлоу и Тельмы Тодд[133].

В удаленном от городского шума Энсино ночи стояли тихие. Постоянно шли дожди, и, если подступала бессонница, Скотт принимал снотворное и лежал, прислушиваясь к журчанию в водосточной трубе и дыханию дома, представляя при каждом скрипе темную фигуру на лестнице.

В ту ночь Скотту приснилось, что он убил женщину. Босая, в белом платье, она лежала в поле с открытыми глазами в высокой сухой траве прямо перед его машиной. Скотт не знал, как и почему убил ее, просто знал, что убил. Чтобы выпутаться, тело нужно было спрятать, и, обливаясь потом, он стал рыть глубокую могилу. Во сне его бросало в дрожь от мысли, что это – не кошмар, а воспоминание, грех, забытый намеренно, как и то, кем была эта женщина. Страх охватил его настолько, что, и проснувшись, он, будто сойдя с ума или потеряв память, не мог понять, случилось ли это с ним когда-то или нет.

Скотт попросил Магду запирать ворота, а по утрам включал перед уходом свет. В магазине присматривался к покупателям, пропускал их перед собой на кассе. Однажды по дороге домой он свернул на случайном повороте, проверяя, нет ли за ним слежки.

Но и без всякой слежки было ясно, к чему идет дело. После обеда в пятницу позвонил Эдди, попросил подняться к нему на разговор. Скотта подмывало схватить чемоданчик и сбежать. В воскресенье наступал Новый год, и половина кабинетов в крыле сценаристов пустовала. Оппи стучал по клавишам машинки, видимо, опять марая бумагу какой-нибудь тарабарщиной. Дотти и Алан уехали в Нью-Йорк, Хаксли нежился на пляже в Мексике. Шагая по длинному коридору к лифту, Скотт вдруг с детской обидой подумал, что на двери кабинета так никогда и не появится его имя.

Эдди говорил извиняющимся тоном, пожимал ему руку, говорил, как хорошо Скотт справлялся, как полюбились всем «Три товарища». Но работать над «Мадам Кюри» он больше не будет, и все черновики следовало передать секретарю.

– Мне всего-то нужна еще неделя…

Не Эдди так решил. На оставшийся по контракту месяц Скотта передавали под начало зятя Майера Дэвида Селзника. Тому требовались, кто мог помочь с «Унесенными ветром».

Где еще, кроме как в Голливуде, можно в один день и потерять работу, и попасть в самую гущу событий?

– Эту дешевку? Нет уж! – ответил Скотт.

Однако в понедельник исправно явился на работу.

Гановер, последствия

Селзник был из новой плеяды. В отличие от Майера, Голдвина и Леммле[134], он никогда не торговал пуговицами в Минске или английскими блузами в Кракове, чтобы заработать хоть какие-то средства к существованию и покинуть семейное гнездо, не страдал неделями в третьем классе океанского лайнера, грезя о мощенных золотом улицах, не мыкался по съемным углам в еврейских кварталах небогатых районов города, не воевал с соседями, не налаживал собственное дело, не отбивался от итальянской мафии, – а наживал капитал сначала одним предприятием, потом другим, между делом возводя на пыльном подножии холмов процветающее королевство Голливуд. Селзник был американцем и, значит, особой хватки не имел, как и гения Тальберга. А потому не скупился платить за то, чего самому не хватало, – за талант других, вкалывая при этом больше, чем любой старожил студии, взбодренный таблетками.

Скотту Селзник поручил редактировать уже и так отредактированный сценарий Сидни Говарда[135], но сам же не давал ему спокойно работать. То и дело ему приходили в голову новые мысли, и, подгоняемый сроками, он строчил записки одну за одной.

«Сцена 71: Разве Скарлетт не рассердится, когда Ретт смеется над ней? Разве она ему это спустит молча? Добавить шутку».

«Сцена 75: Нужно вызвать сочувствие к Фрэнку, но дать понять, что Скарлетт не виновата в том, что он попал в ее сети. Смеяться над его влюбленностью не должна ни она, ни зритель. Положение комичное, однако Фрэнк должен сохранить достоинство».